Исповедь добровольного импотента
Шрифт:
После непродолжительных исследований, сопоставлений и обобщений я чуть не поперхнулся неожиданным умозаключением:
Оказывается, господа! Со всеми тремя женщинами, сидящими теперь напротив меня… да, да, господа, со всеми, но в разные периоды своей жизни, я имел удовольствие… м-м-м… совокупиться. И, что забавно, эти былые соития, ранее существовавшие в глубинах моей памяти вне взаимосвязи, а теперь, благодаря простой случайности, восставшие из небытия скопом, породили во мне нечто цельное и необычно волнующее.
А чтобы вы могли активнее сопереживать главному герою, я штрих-пунктирно представлю вам все три приключения моего либидо.
position number one:
Новогодняя
Через приоткрытую дверь проскальзываю в полутемную комнату: накрыт шикарный стол, но веселья ручеек иссяк, и скука сушит очи посидельцев. Прямо с порога удачно шучу. И далее шучу все удачней! Забурлило веселье, забулькало, и, попутно, я отличаюсь в танце. Затем стремительный поток говорильни, крутая излучина пьяных разборок, и вот я уже на мягкотелом плесе одинокой кровати. Пошаливаю носком шкер, не замутивших в круговерти событий свою оранжевую убийственность. Я готовлюсь долбануться косячком — щепоть, еще щепоть… Предо мной мечется Мадлен, молчком терзая на себе корсеты. Кинется налево — заденет меня коленом, направо — шаркнет бедром.
— Я хочу тебя! — грянуло, как зима посреди купального сезона. И не успел я еще сообразить с какой стороны шумнуло, как цепкие руки схватили меня за лацканы батистового пиджачка, швырнули ниц, а сверху, как крутым кипятком, обдало ласками.
Такого приступа женской инициативы я не испытывал более никогда.
position number two:
Бомбоубежище, приспособленное под народный театр. Я ослеплен идеей поставить спектакль в жанре бытовой драмы. Нас трое, и среди нас Ирен в широкой плисовой юбке. По задуманной сцене к двум молодым шалопаям приходит юная оторва. Персонажи непринужденно треплются, из подтекста должно явствовать, что троица практикует групповой секс. Сцена не оживает. Ирен зажата. Я нервничаю и объявляю перерыв. «Нужно сесть и успокоиться,» — советует Костя, мой напарник. Садимся, я достаю 0,7 портвейна «Южный». Принимаем по 200, разбираем предлагаемые обстоятельства, уясняем мотивы поведения персонажей. Увлекаемся, Костя организует еще 0,7 того же. Незаметно подкатывает вдохновение. В порыве я подхватываю Ирен за талию и опрокидываю на стол. Широкая плисовая юбка скрывает слегка удивленное ее лицо. Над столом колосятся крепкие ноги Ирен, между ними шныряют наши взъерошенные головы. Мизансцены стремительно меняются. Но сверхзадача достигнута — Ирен искрометна! Сцена прогоняется раз! два! три! И в очередь, и дуплетом, и черт-те как!
position number three:
Крохотная комната в рабочем общежитии. Я укладываюсь на расстеленный на полу матрац. Рядом, на диване располагается Элен. Мы только что познакомились. Мне хронически негде ночевать, и Мадлен привела меня к Элен и слезно попросила. Элен согласилась. Тушим свет. Я не спеша завожу разговор о превратностях собственной судьбы. Издалека, из глубокого детства вытаскиваю я невероятные события, характеризующие меня как весьма неординарную личность. Дальше больше — я вырастаю до размеров парадоксального гения. Элен заворожена. Но мне этого мало, я поднатуживаюсь и ввергаю бедняжку в ужас своим красочным рассказом о недавно перенесенной мною почти безнадежной операции. Распалившись, зажигаю свет и демонстрирую розовый шрам от некогда рассекавшей меня почти пополам раны. Огромные карие глаза Элен полны слез. Я присаживаюсь к ней на диван и ласково успокаиваю, мимоходом сетую на нежелательные сквозняки, которые будут одолевать меня на полу. Элен принимает меня под свое одеяло. Я укладываюсь у нее на груди и, смирившись с судьбой, рассуждаю о смерти. Теперь Элен успокаивает меня и становится все нежнее и нежнее.
Нет ничего слаще женского сострадания.
Так оно все и было.
Ну
О, мне грезился чудный коктейль, амброзия для чуткого сердца: стойкий аромат властных объятий Мадлен в сочетании с нежнейшей мякотью милосердия Элен и все это приправлено острым соусом виртуозности Ирен. Три грации, три составляющие мятежного порыва воображения.
Намечтавшись, я плеснул изрядную порцию крепленого в раскалившуюся утробу и, пробираясь сквозь облако поднявшегося винного тумана, заговорил. Излагал я примерно так:
— Жизнь наша, девочки, калейдоскоп (неточная цитата классика советского андеграунда)! И тот в ней счастлив, кто создаст и насладится большим количеством комбинаций. Попытаемся же глубоко вдуматься в причины? побуждающие нас останавливать это обогащающее вращение и принуждающие до омерзения пялиться на приевшийся узор. Попытаемся… и облажаемся! Почему? Да потому, что мы не в состоянии вдуматься не то чтобы глубоко, но даже и поверхностно. Беда в том, мои бедовые, что не сыскать нам и маломальской формальной зацепки, не говоря уж о настоящих причинах. Нет таких причин! Они не существуют в природе! Выходит, что мы просто преступно халатны, глупы и ничтожны, так как сами же отказываемся быть счастливыми. Мы добровольно измываемся над собой в то время, когда все двери нараспашку, когда неповторима каждая секунда нашего ограниченного существования, каждая благоприятная ситуация, каждый манок! Куда мы катимся, бабоньки?!
Вот так ораторствовал я, господа. Конечно, они ничего не поняли.
— Ужрался, — сказала Элен, моя жена.
— Когда успел? — хмыкнула Ирен.
— Бред какой-то, — ревностно вздохнула Мадлен; последнее время она сама пробовала себя на литературной ниве.
Господа, я всегда с недоверием относился к словам. Как и всякий посредник, эти корыстолюбцы заморочены своей личной выгодой — лишь бы покрасивее да побольше. И какое им дело до истины? Поэтому-то я и решил обратиться к языку жеста. Выскочив из-за стола, я распоясался и вывалил на свет абажура, ну, скажем, зеркало своей души, если уместно такое сравнение.
— Узнаете?! — воззрился я с надеждой.
И напрасно. От меня отвернулись, отреклись и наплевали в душу.
— Сомневаюсь, что тебя родила женщина, — сказала Ирен и взяла со стола последнюю конфету.
— И этот человек убеждал меня, что он читал Толстого, Достоевского, а Чехова так просто обожает! — покраснела и вся затряслась от прохватившего ее гнева Мадлен.
А Элен вовсе отвернулась и курила в стену.
Господа, кто-нибудь из вас стоял со спущенными штанами перед тремя презирающими вас бабами? И не советую. Я и сам долго не выстоял, запоясался, опустился на четвереньки и, блея в голос, удалился.
Но развязка была еще впереди, а пока я шел по заснеженным улицам без определенного курса, весь во власти омерзительного позора. Отверженный, брел я, стелясь понурой головой, а с гранитных постаментов и барельефных досок плевали мне вслед: граф Толстой, медик Чехов, малоросс Гоголь, картежник Достоевский… Слава Богу, улицы вскоре закончились и начались поля. Вздохнулось посвободней, я приподнял голову и зашагал бойчее. К утру вышел к заливу.
Кто знает, чем бы кончилось мое путешествие, если бы не наткнулся я на него — рыбака-любителя.
Склонившись над аккуратной лункой, сидел он в предрассветной мгле и курлыкал себе под нос лирический напев. Вдруг замер, напрягся весь, уставившись на упругий хвостик своей удочки. Хвостик задрожал, дернулся — и вдруг как вильнет! Рыбак дерг удочку на себя и неспеша стал выбирать леску.
— Подсек блядищу, — подмигнул он мне улыбаясь.
От нетерпения у меня затряслись коленки, я опустился на снег. Вскоре в лунке, что-то блеснуло, вода вспенилась и к моим ногам плюхнулась рыбка.
— Красноперка, — просветил меня любитель подледного лова, снимая добычу с крючка.