Испытание временем

Поповский Александр Данилович

Я ласково обнимаю его.

— Приходи к нам вечерком, попозже. Смотри не забудь.

Август тем временем уходит, и снова из-за стенки доносится говор людей. Гневный голос упоминает имя Тараса, кто-то стучит по столу, кричит и бранится.

Яшка ушел, я один сижу у окна. Начинает смеркаться, за околицей плывет лунный серп, закатную гладь осенила звезда. Она дважды мигнула и исчезла за тучкой. Ночь приходит не одна, за ней толпы теней, мрак закрыл небо и землю, густо залепил окно.

Тихо, едва слышно, открывается дверь, и в дом входит Надя. Она садится на стул и вздыхает. Проходит минута-другая

в молчании. Она встает, открывает корзинку и связывает вещи в узелок. И ботинки и чулки она прячет, — в пути износятся, других не достать, за душой у нее ни гроша.

— Ты б соснула, — советую я ей, — чуть свет выезжаем.

Вместо ответа долгий вздох и молчание.

— Что ж ты молчишь? — спрашиваю я.

— Бросаю тачанку, ворочаюсь домой. Нашей сестре хватит горя везде. Давно бы ушла — Мишку жалела. Теперь без отсрочки. Тарас непременно убьет.

Она вновь умолкает, прячет корзинку под стул.

— Не пойму только вот что, — с горькой усмешкой произносит она, — за какой грех вы к расстрелу меня присудили? Трое суток только позволили жить.

Во мраке за окном золотой острый серп повис над деревней небесным знаменьем. Его несет по волнам, он тонет, всплывает, режет, кромсает бледное небо, угрозой висит над землей.

— Не торопись уходить, — говорю я, — сегодня все разъяснится. Я и словом и делом отвечу тебе, потерпи немного.

За стеной вдруг становится тихо, разговор умолкает. В комнату входят черноволосый и душ десять повстанцев, Август и Мишка. Они теснятся у дверей и молча поглядывают друг на друга. Надя тревожно встает и испуганно озирается.

— Садитесь, ребята, занимайте места, — предлагаю я.

Деловой тон возвращает Наде спокойствие.

— Мы, товарищ, пришли, — начинает черноволосый, — напрямик говорить. Не хитрить, не кривить, правду-матку резать.

Широкий в плечах, коренастый и плотный, с черной бородкой на смуглом лице, он похож на цыгана. У него черные как уголь глаза и белые ровные зубы. Он был бы красивым, если б не губы, кривые и бледные, способные, казалось, выражать лишь иронию и злобу.

— Не хотим мы под батькиным началом ходить, — продолжал он, — не желаем оставаться в повстанцах. Обрыдли нам бандюги махновские, холуйская офицерня, кулачье и прочая сволочь. Хотим к коммунистам пробиться, с тачанками к ним перейти.

Он окидывает взглядом друзей, и они одобрительно кивают головой.

— Парень ты вроде стойкий, — говорит цыган, — муки принял за правду, — значит, свой человек. И нам с тобой сподручней, не поверят красные, что мы доброй волей переходим, примут за банду и пустят в расход. С тобой, красным командиром, посчитаются, поверят, что мы с чистым сердцем пришли… На тебя, выходит, вся наша надежда. Давно бы повернули туда, да не на кого было положиться…

Голос нежный, певучий, а на лице точно замерла ирония, обидная, злая усмешка. Только взгляд перекликается с речью, добрый, решительный взгляд.

— Вот и просим тебя к себе командиром. С Рокамболем поладили, дело теперь за тобой.

Снова Цыган оглядывает друзей, и снова они молча соглашаются.

— А вы, Август, что решили? — не трогаясь с места, спрашиваю я.

Странный вопрос, — как все, так и он.

— Теперь медлить нечего, надо уходить, нельзя дольше ждать ни минуты.

В окно кто-то

стучит тихой настойчивой дробью.

— Узнай, что случилось, — говорит черноволосый одному из парней, — расспроси толком, а в случае чего самого приведи.

Я все еще сижу у окна. Лунный серп затерялся в лесу, зацепился рогами за сучья и низко повис над землей. Надя ласково трогает меня, нежно шепчет: «Это все парни надежные, обрыдла им банда, соглашайтесь. Убьет вас Тарас, пропадете без пользы». Я киваю ей: ладно, спасибо.

Парень возвращается с ответом: Тарас в гостя идет к Рокамболю.

Черноволосый сверкает глазами, выпускает на свет ряды острых зубов.

— Отвечай нам, товарищ, — торопит он меня, — время идет.

— Погуляй часок, я подумаю. У меня тут еще одно дело. Управлюсь — поговорим.

— Не гневайся, товарищ, — заявляет Цыган, — мы отсюда не уйдем. Слишком много мы тебе рассказали, позволь нам по соседству побыть.

Цыган просит и грозит, возражать бесполезно, он не уступит.

Они уходят, и вскоре появляется Тарас. Он без шубы, без ленты через плечо, чуб не приглажен, и весь он словно обмяк. Пьяный и мрачный, он садится в углу и молчит. Август сел рядом, готовый рассказывать сказки.

— Что с вами, Тарас Селиванович? Нездоровы? Поссорились с кем?

Ни то и ни другое, Август не угадал, у Тараса другие заботы.

— Расскажи мне, Рокамболь, почему мы деникинцев белыми зовем? Это первое дело. И правда ль, что ежели человеку впрыснуть кокаин, он засохнет, как ветка?

Не эти вопросы привели его сюда. Тарас не слушает даже ответа.

— Белый цвет, Тарас Селиванович, — глубокомысленно говорит Август, — самый подлый на свете. Никто его в природе не любит. Солнечный луч и тот отскакивает от него. А что до кокаина, так это неправда.

Тарас сидит неподвижно, голову уронил на грудь, на лице мелькают выражения гнева, испуга, веселья и грусти, точно толпы видений проходят перед ним.

— Скажи, Рокамболь, откуда у человека берется хандра? Почему мне Колька кривой всюду видится? Днем — ничего, а стемнеет — хоть в омут бросайся. Гоняется за мной с топором. Мало ли кого пришлось порубать, так всем после смерти буянить?

Он не гладит свой чуб, не рисуется больше, голос мужицкий, печальный. В глазах глубоко запала тревога, она таится в широких зрачках.

— И Луша туда же, с ножом за мной ходит, что ей надо, никак не пойму. Батькин приказ — расстрелять, пусть бы к батьке являлась. Ой, баба-ведьма, свет такой не видал. Веду ее к околице, чинно и мирно, прощения прошу, чтоб зря не сердилась, где мне против батьки идти. Вдруг моя Луша посередь улицы ложится. «Не пойду, хоть убей. Стреляй тут, на месте. Устала, говорит, чего ради даром томиться…» — «Не стыдно ль тебе, — прошу я ее, — партизанка, друг и товарищ? Своего человека подводишь, кто ж людей гробит у всех на виду? Меня не жалеешь, мать твою так, батьку Махно не позорь». — «Не пойду, стреляй хоть сейчас». Уважил я ей, влепил из нагана, и, видно, не в точку. Она меня, сука, всего оплевала, так и харкнула в рожу. «Злодей ты, подлец, говорит, катюга, холуй!» За что? Революции служу, с батькой все время рядом воюем. У красных признан бандитом, приговором отмечен: «Считать элементом в эрэсэфесерском масштабе». Вроде как чин для нашего брата.