Испытание временем
Шрифт:
Опять эти ребята меня подзывают: «Что сказал нам командир?» — «Не время», — отвечаю. «Пусть скажет, что делать, боимся его подвести и прямо к ному не подходим».
Мишка печально смеется, не то его душу разбередили, не то вспомнилось парню недоброе.
— Вот это человек, не то, что я, дурень, жизнь на одной ноге проскакал. Молча терпит, — значит, доволен собой, а я вот собой еще не был доволен. И не один я такой…
Он, видимо, хочет о себе рассказать, но Августу не терпится договорить:
— Не ждал я от него столько прыти. Думаю, парень невидный амбицию разводит, прибьют дурака — мягче станет. Тарас не таких гнул в дугу. Смотрю, чем больше его гнешь, тем крепче его гордость.
Кто мог подумать, что Август способен так бить себя в грудь, так нежно и тепло рассказывать? Запоздалая страсть кипела и бурлила, как поток у разбитой плотины…
Он вдруг вспоминает обо мне и вновь садится у моего изголовья, щупает пульс и меняет на спине повязки.
Мишке еще трудно уняться, разогретый мыслью о своих страданиях, он жалуется Наде:
— Вся семья у нас такая. Отец мой при людях не садился за стол. Его кто-то уверил, что он ест некрасиво, сидит не так, как другие. Брат от невесты отказался, так и умер холостяком, все твердил, что не стоит ее, она, мол, святая, а он дурак дураком. Сестра на людях рта не раскроет, красавица девка, заикается иной раз, — подумаешь, какая беда. И я такой же, несмелый, тревожный. Помню себя с пяти лет — стою в углу у дверей, на столе мать в сосновом гробу, и нос у нее долгий и острый. В школе, бывало, знаю урок назубок, а спросит меня учитель или вызовет к доске — конец. Толком не отвечу. Все не доверяю себе, сомневаюсь. Так и теперь, напишешь стихи — как будто неплохо, сам поверишь, и другие похвалят, казалось бы, ладно. Пройдет неделька-другая — и прежней уверенности нет, хоть бросай. На людях говорить не умею, так и буравит мысль, что я глупость скажу. Молчишь целый день, рта не раскроешь, а на душе все равно неспокойно, кажется, я кому-то что-то сболтнул. И что бы я ни делал, о чем бы ни подумал, выходит, что я хуже других, не так говорю, не так рассуждаю. Тарас меня доконал. Издевается, мучает, как после этого себя уважать…
Он умолкает и долго сидит в раздумье:
— И так всякого груза хоть отбавляй, надо же было, чтоб белые меня заочно присудили к расстрелу. Где-то я случайно сболтнул, не подумавши, — живи, страдай, Мишка, под новым страхом. Думал от этого страха уйти, в повстанцы записался и попал, на беду, к Тарасу.
Вот он сколько о себе рассказал, а Наде-то и вспомнить не о чем. Жила в людях, было горько, кто хотел — измывался, вышла замуж — муж бил. Мать утешала: «Потерпи, обживется». В детстве влюбилась в портрет цесаревича — красивый мальчишка, она не встречала таких. Вот и все. Уговорил ее Мишка сестрой поступить — помочь революции. Задумала новой жизнью зажить. Пошла, а что толку, бабой так и осталась, никто и человеком ее не признал.
Некоторое время длится тягостное молчание.
— Вы сказали, Миша, что белые приговорили вас к расстрелу, — спрашиваю я, — вы будто что-то сболтнули, как это произошло?
Парень вздрогнул от неожиданности. Мое ли внезапное пробуждение или самый вопрос смутил его, он ответил не сразу и невнятно.
— Никому я ничего не сболтнул… Это я только так говорю. Было не так…
Последовал грустный рассказ о жестоком искусе для юной души, о горькой обиде, гонениях и преследовании.
Он родился в станице у самого Дона. Чудесный край! Теплое, яркое солнце не покидает там синего неба. Нагрянет тучка, прольется дождем, станицу опояшет цветистая радуга — и снова свет и тепло… Справа за околицей Карташов лог — зеленая долина на много верст, слева шпалерами тополя стоят… Жизнь привольная, с коня не сходишь: и к друзьям на гулянки и к казачкам в гости. А кони какие! Рыжие, лысые, белоногие —
Не поладил молодой казак со строптивым дедом — властным хозяином дома, не угодил его заносчивой натуре. Высокий, широкоплечий, неизменно затянутый в синюю казацкую куртку, он в поддевке шагал, точно в строю, лихо отстукивая каблуками. Голову, вздернутую, как у породистой лошади, он держал высоко, отчего взгляд его прищуренных глаз казался насмешливым. Истинным украшением деда был его чуб. Сдвинутая набекрень фуражка открывала пышные кудри русых волос, едва тронутых сединой. Обычно чуб набивался резкими движениями руки, а в праздничные дни нагревались щипцы, и завивка выходила на славу…
Заметив подпаленные волосы у старика, Миша с деланным простодушием спрашивал:
— Что это у вас, дедушка, перед рыжий, а зад черный?
На это следовая спокойный ответ:
— Поздней осенью и дуб рыжеет… — Или: — Бурьян к старости чернеет, а человек светлеет.
Невзлюбил дед внука и однажды свирепо отделал его кнутом. Причиной послужило следующее.
У старика были свои правила, как скот пасти. Корову на пастбище не ударит, не обругает, без клюшки, одной хворостинкой обходится — и то затем лишь, чтобы скоту ею дорогу указывать. На боку у него гармошка или балалайка, коровы жуют, а он тем временем играет. Звучит на выпасах веселая музыка, и верится старику, что скот от того скорей жиреет, телки быстрей растут.
Внук отказался следовать поучениям деда и был больно наказан. Не нашел паренек поддержки у слабовольных родителей, не стерпел обиды и задумал бежать из станицы.
Стояли последние теплые дни. Дыхание близкой зимы белым инеем лежало по краям дороги. Там, где недавно зеленела пшеница и ходуном ходила серебристая рожь, ранней сединой встала стерня. Кое-где уже плуг содрал со степи мертвый облик бесплодия, обнажив тучные недра. Местами желтел увядающий кустарник, и рдела осень в вишневой листве. Слабые лучи солнца растопили росу на плетне телятника, и легкий пар струился в воздухе.
С грустью взглянул Миша на широкие мощеные улицы, ряды белых домов под железными крышами, на родной дом с пристройками, на деревянный курень, на соломой крытые подвал и пекарку, на вербы и тополя, осеняющие леваду, — и пустился в путь. По дороге встретилась ему казачка в алой сатиновой юбке и кофте — знакомая из соседнего хутора. Длинные края широкой ленты, опоясывающие кофту, при движении развевались. Миша уступил ей дорогу и печальным взглядом проводил ее.
В Большом Токмаке, куда судьба привела его, он поступил на завод. Прошло полгода — и снова ему не повезло, город заняли белые войска, и его мобилизовали в армию. Командир ли обидел его или офицеры опостылели — он бежал из своей части и скрывался в деревне у добрых людей до прихода махновского воинства. Позже он узнал, что его, дезертира, белые заочно приговорили к смерти…
12
Я лежу на траве, все вижу и слышу. Кто-то шепчет вблизи: «Он из нашего теста, душа у него повстанца… У красных полком, а то и дивизией командовал. Народ стороной разнюхал…» Ничто не ускользнуло от меня: и приезд черноволосого друга, и нежное внимание Августа, и жалобы Мишки, и страстные речи друзей на тачанке. Их всех обманули, они приняли банду за друзей революции, доверились своим те врагам. Бандитское племя, что им до народа, каждый занят своими делами, собой.