Испытание временем
Шрифт:
Ленинград, 7/V—39 года.
Ленфилиал Всесоюзного института экспериментальной медицины, ул. Павлова, 12».
Это письмо было переслано мне с запиской Фадеева:
«Тов. А. Поповскому
Посылаю вам для сведения и соответствующих выводов копию письма профессора А. Гурвича…»
Вряд ли кому-нибудь из биографов приходилось нечто подобное решать. В самом деле, вправе ли персонаж будущего произведения отказаться присутствовать на страницах его книги?
Должен ли я был в самом деле считаться с желаниями Гурвича? Разве историкам нужна добрая воля современников, чтобы поведать о них потомкам? Писателю дано право обличать и оправдывать, награждать памятью и предавать забвению.
Я обратился за советом к одному из помощников ученого — врачу-психиатру. Мы встретились в помещении клиники. Врачебная комната выглядела крайне скромно: простой столик, накрытый газетой, два-три стула — и ничего больше. Из палат доносился шум, где-то бесновался маньяк, его унимал надзиратель.
Мы никогда до того с ним не встречались, и он принял меня за родственника больного.
— Вы хотите кого-нибудь проведать, — спросил он, — или вам нужен ординатор?
— Нет. Я пришел с вами поговорить о лучах Гурвича.
Психиатр кивнул головой и внимательно меня оглядел.
— В каких целях интересуют вас митогенетические лучи? Вы клиницист?
— Нет. Я писатель.
— Вряд ли я смогу вам быть полезным, — не без участия произнес он, — нам запрещено давать какие-либо сведения неспециалистам.
— Странно. В научном мире много говорят и пишут об удивительном открытии Гурвича, всем дозволено, — недоумевал я, — почему писателю запрещено?
Психиатр колебался. По натуре это был человек быстрых решений, живой и суетливый, теперь он стоял озадаченный, со смущенно разведенными руками.
— Александр Гаврилович убежден, — признался он, — что литератору нечего делать в лаборатории ученого.
Заблуждение профессора было так же старомодно, как и нелогично.
— Иначе говоря, — не сдержался я от упрека, — наука — достояние специалистов, обществу нет дела до нее?
— Вы напрасно это мне говорите, — защищал ученик себя и учителя, — у каждого свое мнение на этот счет. Профессор считает, что художнику отведена область чувств и образов, в науке его вмешательство бесполезно.
— Бесполезно? И это говорите вы…
— Нет, нет, — перебил он меня, — мои личные взгляды тут ни при чем.
Психиатр невольно выдал себя. Он смутился, хотел что-то добавить, но махнул только рукой.
Надежд на успех становилось все меньше, и я с твердой почвы логики перешел к зыбким доводам сердца:
— Подумайте только, тысячи людей узнают об открытии ученого и проникнутся к нему благодарностью. Его жизнь
— Простите за откровенность, — заметил он тем деликатно-снисходительным тоном, каким пользуются в совершенстве психиатры, — я не думаю, чтобы профессора прельщала подобная перспектива. Последствия литературной сенсации, полагает он, не окупаются десятком увлеченных сердец.
Другой помощник — профессор гистологии — принял меня в ветеринарной академии, где со стены на нас глядел портрет человека лет шестидесяти, в очках, с высоким лбом, быстрым непреклонным взглядом и плотно сжатыми губами. Удивительное лицо, — раз на него взглянув, его нельзя уже забыть. Широко открытые глаза на худощавом лице с жидкой неровной растительностью источали пламень, неуемную страсть и силу. Лицо аскета, фанатика, человека, исполненного нравственной мощи.
Профессор гистологии выслушал меня, сочувственно кивнул головой и сказал:
— Взгляните на этот портрет, мне кажется, что Гурвич весь здесь. Поставьте его перед собой и вообразите, что перед вами живой человек. Его книги, статьи и то, что вам уже известно о нем, помогут вам гипотетически воспроизвести его облик и в творчестве.
Гипотетический образ! Как далеки иногда ученые от понимания искусства! Ученик одинаково плохо разбирался в средствах художественной изобразительности, как учитель в отношениях между литературой и наукой.
— Чтобы написать книгу об ученом, — не очень дружелюбно заметил я, — надо вникнуть в его внутренний мир, характер, нужна личная и творческая биография.
Мой собеседник сдержанно улыбнулся, я, видимо, не представлял себе болезненную скромность ученого и его нерасположение ко всякой публичности.
Я обратился к директору Института экспериментальной медицины. Тот сочувственно отнесся к моему намерению и поручил одному из сотрудников профессора Гурвича показать мне лабораторию и ознакомить с научными работниками.
В пять часов того же дня меня ввели в помещение, где незадолго до того трудились ученый и сотрудники. Сейчас там никого не было. Тишину нарушали лишь лягушки в обширном аквариуме.
— Что это значит? — спросил я, — Вы привели меня обозревать пустующую лабораторию?
— Время для вашего прихода назначил профессор Гурвич. Он дал мне также указание не проводить вас к нему и, если понадобится, помочь вам советом.
Каким именно советом, он умолчал.
Я не мог доставить Гурвичу удовольствие и скрыть от читателей дело, достойное быть названным великим. Мне помогли его сотрудники, особенно те, кто не сочувствовал его нерасположению к представителям печати, ученые, близко знавшие его, кое-что мне рассказали статьи и книги исследователя и выступления, на которых я присутствовал, будь то на кафедре или в научной среде.