Испытание временем
Шрифт:
Многолетняя сотрудница, посланная в клинику для диагностирования раковой болезни средствами митогенетических лучей, усомнилась в том, что кровь таких больных утратила способность излучать, и сообщила об этом профессору. Ее срочно пригласили в лабораторию. Холодно поздоровавшись и не предложив ей сесть, ученый сказал:
— Ваши эксперименты нас не интересуют. За консультацией обращайтесь к кому-нибудь другому. Мы вас у себя не задерживаем.
Ни малейшей попытки указать на ее ошибку, переубедить, дать время опомниться и передумать. Суровый учитель этим не ограничился, во все лечебные инстанции последовали письма с предупреждением, что прежняя сотрудница не заслуживает доверия, она извратила методику
Две черты характера Александра Гавриловича Гурвича предопределили заслуженный взлет его славы и печальный конец научной деятельности.
И в университете и в Институте экспериментальной биологии, куда его пригласили директором, он, фанатично верный своим идеям, убежденный в их непогрешимости, легко восстанавливал инакомыслящих против себя. Беспощадный к себе и к другим, отказывался от малейшего компромисса, когда благоразумие подсказывало не настаивать сегодня на том, что со временем займет достойное место в науке.
Не будучи идеалистом, он охотно распространялся о своей дружбе с Дришем — автором современного витализма, причислял себя к виталистам, хотя никогда им не был; публично дарил свои симпатии генетикам, причислял себя к ним, когда это направление в науке подвергалось осуждению. Противники всего этого не прощали ему и с особой силой обрушились на его новую теорию клеточного биологического поля. Это невинное учение о законах перемещения зародышевых клеток и силах, господствующих в них, — было провозглашено чистейшим механицизмом. Гурвич отказывался давать какие-либо объяснения, отстаивать свою правоту, и в 1948 году его освободили от занимаемой должности директора.
Напрасно новое руководство института предлагало опальному профессору другое место у себя, зачисляло консультантом без несения каких-либо обязанностей, — Гурвич отказывался подписывать денежную ведомость и принимать назначенный ему оклад. Каждый месяц бухгалтер являлся на квартиру ученого, выкладывал ему деньги и уносил их назад.
До конца своей жизни Гурвич продолжал работать у себя на квартире. Сейчас эти труды продолжают его дочь с двумя сотрудниками в Институте физиологии и внук на кафедре университета.
* * *
В 1940 году научно-биографические повести о Павлове, Быкове, Сперанском и Гурвиче после опубликования их целиком в журналах «Красная новь» и «Молодая гвардия» вышли отдельной книгой, с предисловием ближайшего помощника Павлова профессора Подкопаева Н. А. под названием «Законы жизни».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
24 марта 1937 года я получил лестное для меня письмо от замечательного хирурга и человека Вишневского Александра Васильевича. Вот что значилось в нем:
«Прочитав недавно книгу Поль де Крюи «Охотники за микробами», я подумал, как много в нашей действительности интересного, заслуживающего внимания, и как хорошо, если бы у нас нашелся писатель, который познакомил бы публику с научными достижениями нашей медицины и физиологии. Прочитав вашу работу «Павлов», я подумал, что значительный пробел в нашей литературе восполнен. У нас имеется автор, который может в советских условиях делать то же, что делает Поль де Крюи в американских. Книга, главным образом, понравилась мне тем, что она ярко освещает облик замечательнейшего человека нашего времени, одновременно дает читателю полное представление о научном предмете средствами литературно-художественной занимательности. А. Вишневский».
Прошло три года, и поздно ночью ко мне позвонил по телефону Вишневский. Он несколько взволнованно заявил, что прочитал мою книгу «Законы жизни» и крайне удивлен той ролью, которую я отвел ему.
—
Нигде в книге я сотрудником его не называл. Наоборот, на странице 329-й воздал должное его заслугам.
«Из многочисленных клиницистов, — пишу я, — много способствовавших пониманию учения Сперанского, долг обязывает нас запомнить Вишневского…»
Ответ мой не удовлетворил его, и он предложил взглянуть на страницу 336-ю. В ней я, касаясь затруднений, возникших у профессора Вишневского в научном вопросе, пишу:
«Кто разрешит его сомнения, кто поможет разгадать эту тайну? Надо ли удивляться, что первые вести об открытиях Сперанского указали Вишневскому, где его ждут поддержка и помощь».
— Кому, как не вам, знать, — раздраженно продолжал он, — что Алексею Дмитриевичу нужны были мои материалы для подкрепления собственной теории. Я знал это и не возражал. Однако же у меня, открывшего действие новокаиновой блокады, возможно другое представление на этот счет. Вы пишете: Сперанский пришел к заключению, что «ни новокаиновый блок, ни впрыскивание его в область капсулы почки не приносят с собой исцеления… Лечит не наше вмешательство само по себе, а то, что происходит потом в организме…». Если бы вы не зачислили меня в рядовые сотрудники, вам было бы интересно узнать и мое мнение. Согласен ли я с выводами Алексея Дмитриевича… Уверяю вас, не на такую поддержку и помощь я рассчитывал.
Я был крайне смущен и обещал исправить ошибку, не очень представляя себе, каким путем.
— За прошлое простите, я с вашего разрешения заеду в клинику, чтобы ближе с вами познакомиться.
Мы стали встречаться с Александром Васильевичем чаще в клинике, реже дома, и вот что он мне рассказал:
— Хирургом я становился случайно, и заметьте — дважды. Впервые — из-за дурных отметок в гимназии: ни на какой другой факультет, кроме медицинского, с такими баллами меня не приняли бы. Стать инженером я и помыслить не мог, за всю жизнь мне не удалось ни одной математической задачи толком решить. Смерть как не хотелось стать врачом, а пришлось. Я видел себя лесничим, с дробовиком, не столько затем, чтобы вылавливать браконьеров, сколько утолить свою страсть к охоте. У меня тут в углу стоит ружье, — грустно произнес он, — оно не заржавеет, я чищу его, но вряд ли оно послужит еще мне, дел много, их не одолеть. Временами мне кажется, что я как-нибудь оставлю на день больницу и схожу на охоту… Мечтал я также быть артистом, вернее певцом, я пел баритоном, а в детстве дискантом. Этот голосок, как ни странно, вывел меня в люди. Жили мы в бедности, никаких средств поехать учиться, и тут подвернулся случай — богатый подрядчик, любитель церковного пения, прислал мне, хористу, денег для поступления в университет.
— Студентом я был не из важных, сразу же по окончании гимназии забыл латинский и греческий языки, решительно вытряхнул их из головы. Не любил засиживаться за книгой, зато мастерски копировал манеры студентов и профессоров. В довершение всего я отличался умением переплывать Волгу у Казани.
— Хирургом я стал лишь сорока лет, четырнадцать из них я предпочитал заниматься всем, кроме хирургии. Меня привлекала анатомия, искусство прозектора, преподавателя. Я, изнемогавший от книжной науки, не ведал усталости, отделывая свои препараты. Они поражали законченностью анатомических деталей и художественностью отделки. В сравнении с тем, как бережно я обходился с тканями трупа, операции хирургов казались мне грубыми. Рану травмируют небрежной рукой и жестоким вмешательством инструментов. Никто не ищет средств улучшать операцию. Десятилетиями повторяют они заученные манипуляции. Такая хирургия не для меня, я не позволю из себя сделать ремесленника.