Испытание временем
Шрифт:
Третий день в трактире только и говорят о Еве. Наконец-то ее сломили, гордую и кичливую красавицу. Заносчивая проститутка, она браковала мужчин, как девушка женихов, издевалась над богатыми людьми, словно не было женщины красивей ее на свете. Они ходили за ней табунами, выслушивали ее насмешки и исполняли ее прихоти. Теперь она пьет чай без сахара и едва держится от голода на ногах.
Мозес издали оглядывает Еву, черные глаза его впились в нее. Она не обращает на него внимания. Он облизывает губы и опускает голову. «Нет так нет, — говорят его опущенные веки, — подождем…»
—
И Шимшон видит голую, выгоревшую степь, обложенную осенними тучами. Телеграфные столбы и рельсы уходят вдаль. На горизонте встает человек, одинокий в мертвой степи. Он растет и вытягивается, как вечерняя тень. Это — Ева. Она выходит на равнину, огромная и строгая, как монумент, медленно ступает наперерез дороге. Встречный ветер гонит ее прочь, треплет ее одежду, толкает в грудь и хлещет в лицо дождем. Шаг ее тверд, она опускается на колени и кладет голову на рельс. Ветер замирает, и над степью проносится поезд… Бегут мгновения, минуты, часы. Ева все еще на коленях, а поезду конца не видно. Тучи давно расступились, а по отцветшему полю все катятся вагоны…
— У нее гордые руки: такие женщины не просят, — говорит кто-то близко.
Шимшон вздрагивает, открывает глаза и видит Еву на прежнем месте.
— Свалится где-нибудь на улице, — качая головой, говорит Турок. — Кивка ее никому не уступит…
…Поезд промчался, рассеченная степь слилась воедино, стянулась длинными стальными рубцами. Ева поднимает голову, встает и медленно отходит от дороги. Она идет по шумным улицам города. Все бегут, торопятся, одна Ева спокойно шествует по мостовой. Ее окликают; полицейский преграждает ей путь, обнажает шашку… «Расступись, — кричит Кивка, — сейчас она свалится. Не смейте трогать ее, она моя!..» Все трусливо разбегаются и уступают ее Кивке… Ева, бледная, стоит на мостовой, с упреком смотрит на улицу, на жестокую, холодную улицу, и валится, как колонна…
Шимшон вздрагивает и снова открывает глаза.
— Ничего, — говорит Мозес, — пусть поголодает. Правильно.
— Нет, Мозес! Или вы ей поможете или я это сделаю сам!
— Видели мы, как ты помогаешь, — жестко смеется студент, — перед девкой слюни распустил: «Я люблю вас… Буду трудиться…» Слюнтяй! Люся выставила его за дверь, — смеясь и кашляя, продолжает Мозес, — он не сумел ничего сделать с ней… Ха-ха-ха!
Турок хмурится, челюсти его сведены, губы сжаты.
Зараженный его решимостью, Шимшон встает и идет к прилавку.
— Дайте мне десять бубликов, — неестественно громко произносит он, скашивая глаза к своему столику.
Мозес облизывает губы и хихикает. «Попробуй, попробуй, — говорит его взгляд, — она тебя так отделает — не рад будешь… А не прогонит — еще хуже: к вечеру отведаешь ножа…»
Шимшон с бубликами в руке пускается в путь. Длинная, мучительная дорога… Он вспотел и задыхается. Ему кажется, что он должен пройти по одной половице. В трактире все вдруг умолкают, и сразу становится тихо. Шимшон кладет на столик связку бубликов. Он чувствует на себе множество глаз. На него смотрят с сочувствием и страхом, как бы сожалея о его безумном поступке. В ушах стоит
— Вы не боитесь расправы? — спрашивает Ева. — Кивка таких вещей не прощает. Подумайте хорошенько…
К бубликам она не прикоснулась, они лежат там, где Шимшон положил их. Он еще может обратить затею в шутку и унести их с собой.
— Я никого не боюсь, ешьте на здоровье…
Обреченный на смерть! Ничто ему больше не страшно. Пусть эта гордая женщина не думает, что она одна способна на борьбу, есть люди, способные на большее, — на самопожертвование.
— Ну, как вы решили? — надменно усмехаясь, спрашивает Ева. — Вспомните, что вас ждет…
— У всякого свое удовольствие, — слово в слово повторяет он слова сапожника, — один находит его в глупой и честной бедности, другой — в роскоши за счет бедняка, третий — в смерти за благо других. Каждый выбирает то, что ему больше по душе…
Ее благодарный взгляд не дал ему докончить. Она протянула руку и принялась за еду.
Шимшон шел к своему столику как к эшафоту, сопровождаемый вздохами и насмешками. Ему было легко и весело, он был счастлив за себя.
Мишки и Мозеса он не нашел на месте, они бежали из страха разделить его участь. Напрасно! Он один во всем виноват. Здесь, за столиком, Кивка найдет его, он никуда не намерен бежать. Человек, отдающий жизнь за благо несчастных, не смеет быть трусом…
За столик садится солдат с георгиевским крестом и нашивкой вольноопределяющегося на погонах, снимает пояс, шинель и заказывает себе чаю. Шимшон пристально вглядывается в него и говорит:
— Я знаю вас, вы — Ицкович. Я встречал вас в «Альгамбре».
Солдат разворачивает газету, отчего на столе становится тесно, выкладывает на стол портсигар и вовсе оттесняет руку земляка.
— …Зовут вас Леонид Маркович… Вы жили на Болотной улице, в каменном доме с парадным ходом…
Ицкович оборачивается и глазами ищет полового. На лице его выражение нетерпения и досады.
— …Вы носили мантилью с золотыми застежками, а под мантильей скрипку в футляре…
Солдат ерзает на стуле, долго принюхивается к чаю и брезгливо отворачивается.
— Спитой чай к свежему подмешали… Уберите эту дрянь!
Половой божится, чуть не плачет и, взволнованный, уносит чайник. Ицкович тем временем берет ломтик лимона и разглядывает его на свет.
— Перемените и лимон. Тоньше не могли нарезать? С бедного солдатика шкуру долой?!
Половой бледнеет, просит не волноваться и стремглав несется к прилавку трактира.
— Пожалуйста, — шепчет он сердитому кавалеру, — из своих денег за чай заплатил. Зря придрались, чай — лучше не надо, первый сорт.
Ицкович вскакивает, зычно кричит: «Молчать!» — и, выпятив грудь с крестом, угрожающе поводит плечами.
— Я вас знаю, — шепчет Шимшон, — отец ваш содержит извозный промысел…
Он чуть не добавил: «Восемнадцать биндюжников, восемнадцать тружеников едят хлеб около своего благодетеля». Но кто знает, как легко им этот хлеб достается? Может быть, Ицкович не лучше Айзика Соломенского, который бьет своих биндюжников кнутовищем по лицу?