Испытание временем

Поповский Александр Данилович

Я стучусь в дверь к коменданту вокзала, переступаю порог и с измученным видом опускаюсь на стул. Ворот рубашки разодран, студенческий картуз изломан, измят, на лице печать отчаяния. Взгляд мой падает на стол, и я стремительно хватаю из объедков ломтик хлеба. Спасибо. Только бы добраться до Крыма, там близкие и знакомые у меня…

История моих страданий, принятых от большевиков, достигает цели, мне дают булку, пропуск на выезд и бесплатный железнодорожный билет.

* * *

Снова

я в местечке, где некогда отец мой, подмастерье Соловейчика Дувид-портной кружил девушкам головы чудесными песнями, в той самой хатенке, где отец впервые увидел свою будущую жену.

Дедушка Тодрис сидит над Талмудом, ждет от внука ответа, вдохновенных речей. Здоровье дочери Рухл дело последнее, дайте раньше взглянуть, кого взрастила она?

Позор Израиля! И это его внук! Невежда и грубиян, не смыслящий ни слова в Талмуде! Что творится на свете, Содом и Гоморра! Женщины ходят без париков, юноши не знают Талмуда!

На меня надели узду: я был вынужден вести благочестивую жизнь. Куда деться, что делать? До Красной Армии далеко, она отходит к Орлу. Белыми заняты Харьков и Курск. Ни домой, в Елисаветград, ни в Одессу не попасть.

Время идет. Конец сентября, пал и Орел. Деникин дал слово к октябрю быть в Москве. Чего еще ждать?

Ранним утром осенью под черными знаменами ворвалось в местечко «воинство» Махно.

В рессорных тачанках сидели и полулежали крепкие и сильные бойцы в шубах, макинтошах, в помещичьих бекешах, кто в шапках бараньих, кто в картузах или вовсе с черной повязкой на голове. Сзади защищали их ручные пулеметы, спереди — горячие кони. За поясом наганы, гранаты, ножи и кинжалы, сбоку сабли офицерские, за спиной карабины. И сабли и гранаты кажутся привешенными без нужды, для баловства.

Чудесное зрелище! Драться так драться: и колоть, и стрелять, и рубить — все в борьбе пригодится. Для революции ничего зазорного нет. Эта лента тачанок мертвой петлей обвивает шею врага, громит его тыл, ломает и крошит белое войско. Где еще, как не здесь, мое место? Надо взять стихию в сильные руки. Это сделают большевики, их тут должно быть немало. В таком случае и мне быть среди них. Кто бы подумал, что наш союзник станет позже нашим врагом.

С дверей комендатуры срывают знамя царя и вывешивают мрачный символ безвластья. Страшный взрыв потрясает местечко — царский памятник осыпает осколками площадь.

Новая власть утверждается в комендатуре. Там, где прежде сидел подпоручик с галунной нашивкой на рукаве, сел комендант из махновцев. Его окружают бойцы, у каждого свои нужды, срочное дело, а он не спешит, у него дела поважней, — вычистить шубу, расчесать свой запыленный чуб. Блестящий и пышный, он широкой струей ниспадает на лоб и гривой ложится на правое ухо. С таким чубом не скоро покончишь, его надо взбить, вновь и вновь расчесать, без горячки, осторожно. На плечах коменданта лисья шуба, крытая сукном вороньего цвета, из-под вздернутых брюк виден дамский чулок и алая подвязка.

С чубом покончено, теперь его занимает пулеметная

лента, надетая через плечо. Он смотрится в зеркало, сдвигает ее вправо и влево, заполняет патронами полые гнезда и снова любуется собой. Каково украшение! Каков комендант!

Они скоро узнают, кто перед ними сидит. Дайте срок, надпись будет такой, каких мало. Пока он выводит: «Комендант Тарас Б…», его осаждают расспросами: где размещаться, кому что делать? Остаются ли части здесь или дальше пойдут? Комендант не отвечает, он занят. Когда ему досаждают — стучат по столу или гаркнут над ухом, он сердито кричит: «Молчать! Ты не вовремя пришел, жди, что скажут!» Еще одно затруднение: зовут его Тарасом, фамилия Болиголова, бойцы прозвали его Бульбой. Вот и вопрос: писать «Тарас Бульба» или по документу — «Тарас Селиванович Болиголова».

Я подхожу к коменданту и говорю, что желаю стать повстанцем, служить у Махно. Тарас подозрительно оглядывает меня, чуть-чуть щурит заплывшие глазки.

— У белых служил?

— Нет, был у красных.

— Ага!..

Ему не нравится этот парень с заносчивой манерой совать руки в карманы, держаться с комендантом как с равным.

— Будем знакомы, товарищ! — не глядя на меня, говорит Тарас. — Мы с вашими белых на пару громим. Побратались, а надолго ли — время покажет.

Больше он сейчас ничего не скажет. Парень подождет, без него дел прорва.

В комендантскую доставили пристава и безусого парня-урядника. Их схватили неподалеку, в немецкой колонии.

Тарас бросает дела и становится в позу — он будет решать их судьбу. Движением плеч поправляет лисью шубу вороньего цвета, пулеметную ленту, глубже втыкает за пояс наган и в последнюю очередь нежно касается офицерской сабли на боку. Расступись-ка, братва, дайте ему разглядеть пленных. Он гладит свой чуб, ухмыляется. Пристав-старик опускает глаза, урядник жмется к стенке.

Кто-то выкрикивает: «Батько идет!» — и комендант спешит ему навстречу.

Торопливой походкой входит Махно. Он невысокого роста, во френче, в сапогах и барашковой шапке. Бритое лицо его землистого цвета, впалые щеки в угрях, черные волосы длинными прядями спадают на плечи. Ничего грозного — повстанец, как все, только глаза необычны, глаза со слухом и чутьем, проницательно-острые. Они не меняют своего выражения, оттого так нестерпим их колющий взгляд. Вот взор их случайно ужалил мальчишку, тот вздрогнул, бледнеет от испуга. Вот заерзал другой, отвернулся стремительно третий.

Вокруг Махно жмутся сильные парни — смелая ватага его личной охраны.

— Ты, Тарас, комендантом? Расклеить приказ, чтоб были хлеб и продукты. Чтоб деньги принимали без разбору. Всякие. Бить виновных на месте, как врагов революции. И только…

Голос звучный и резкий, слова падают камнем, веско и грозно.

— Сегодня дальше поедем, — отрывисто бросает Махно, — на свое место посадишь другого. Еще что?

— К нам просится парень… из красных, — он не дает себе труда повернуть голову в мою сторону, указать на меня.