Испытание временем
Шрифт:
Упрямая девушка, так ее и проймешь. Маша вытерла вспотевшее лицо, вытерла руки и до боли зажала платок в руке.
— А как бойцам объяснить, почему мы застряли, не ушли по приказу штабарма? — спрашивает она.
— Опять тот же вопрос. Как я мог отступить? Куда и зачем? Пятиться за штабом подальше от фронта? Армия разбита — и в такую минуту бежать? Спасать свою шкуру, не ввязаться в борьбу?
Пальцы ее хрустнули, возбужденные руки обрушились на них. Это не злоба, нет, нет. Надо ж разрядить напряжение мышцы.
— Поверь моему опыту, — уговаривает она меня, — я старше тебя на два года…. Не верю я Гордееву,
Вопрос за вопросом, сколько их еще впереди? Сидит на стуле, крутит свой чуб и допрашивает меня, как преступника. Я снова беру себя в руки и сдержанно говорю:
— Что я значу для них? Они Гордеева знают всю жизнь. Нам нет дела до его расчетов, мы идем на союз именем самой революции. Я с чертом сдружился бы ради нее. Рабочие нас не оставят. Им советская власть ближе всякой другой.
— Эти гады не помогут, — не унимается она, — Эльворти их бог. Я сама к ним схожу, пусть покажут людей. Где у них этот полк.
Никто ее не просит, без нее обойдутся.
— В таком случае я…
— Довольно! — обрываю я ее. — Приказ исполнить! Объяснить красноармейцам. Призвать их к спокойствию! Панику не разводить!
Она бледнеет и шепчет сквозь зубы:
— Слушаюсь, товарищ командир.
Я хочу уже уйти, но она вдруг хватает меня за плечо. В лице ее ужас и злоба. Рука моя ложится на ручку нагана.
— Что тебе надо!
Голос строгий, сухой, приказано — надо исполнить. Маша молчит, стиснутые зубы подавляют тревогу.
— У меня наболело, товарищ командир, нас обманули, — кому, как не мне, это знать. Жаль не себя, за других болит сердце, ни за что погибает народ. Отец ради меня эту бучу затеял. Ходит за мной день и ночь, домой меня тянет, просит вернуться. Чтоб время оттянуть, он с отрядом связался и полк посулил. Он только вчера на собрании сказал: «У каждого свое, одни воюют, ломают, другие строят, добро берегут. Властей будет тысяча, за всех голову класть — жизни не хватит».
— Ты слышала это? — недоверчиво оглядываю я ее.
Кто ей поверит, она просто не любит отца.
— Мне друзья говорили…
— Так бы и сказала… Слухами и сплетнями дышим, панику сеем, подменяем собой командира. Я свое дело знаю, а ты не своим занялась.
Она вдруг разражается криком, машет руками, бьет ногами, как взбешенный конь:
— Пусть меня расстреляют за самовольную отлучку, я бегу в Компанеевку, — они там. Я сама все разнюхаю, своими глазами увижу. И Гордеева и крестного на месте убью!
— Я тебя расстреляю, — кричу я ей вслед, — берегись!
Я был уверен, что знаю, где друг и где враг. И город и завод — моя родина. Я тут вырос и запомнил хозяина Эльворти, знал Гордеева раньше. Напрасно Маша так горячилась. Все до мелочей было обдумано…
В семидесятые годы прошлого века Роберт Эльворти приехал в Россию представителем фирмы земледельческих машин. Он снял небольшую контору, поставил в сарае два горна и нанял двух кузнецов. В мастерской занимались ремонтом и ковали попутно плужки. Рядом с горном появились вагранка и литейщиков пять человек. Раз в неделю — по средам — шла плавка, вызывали извозчиков с Биржи и впрягали лошадей
Порядки на заводе сложились особые. Людей принимали по знакомству, своих. Приезжих, без семьи и оседлости, без двора и хозяйства, на работу не ставили. Учеников обучали ремеслу и благонравию. На свете, внушали им, семь смертных грехов: высокомерие, скупость, гнев и распутство, чревоугодие, безверие и леность. Им противостоят семь добродетелей: умеренность, храбрость, справедливость и мудрость, вера, надежда и любовь. Еще им внушали: на завод поступать — не в лапту играть, все одно что женился — до конца своих дней…
Хозяин ценил самородков, рабочих выдвигал мастерами, модельщиков — конструкторами и ставил заведовать цехами. Рабочие боялись своих мастеров — покровителей и благодетелей, одаряли, кто чем был богат: деньгами, подарками, живностью. Носили новички в надежде на милость, старики — пред надбавкой или перемещением. Мастерам и любовь и почет: они посаженые отцы, крестные, гости желанные, и случалось, что крестники больше походили на крестных, чем на законных отцов…
В день святого Николая, покровителя завода, хозяин и рабочие собирались за городом, гуляли и угощались, невзирая на чины, запросто, как равный с равными. Торжество начиналось с утра. На заводе служили молебен и святили цехи, Эльворти обращался к собравшимся с речью и заканчивал ее словами: «Пусть между нами сияет любовь». Ему отвечали мастера и конторщики, хор и оркестр заводского кружка. Затем раздавали награды деньгами, каждому по заслугам, в закрытом конверте.
Заботы хозяина росли с каждым годом. Он то изучал бюджеты рабочих, выдавал женам книжки для учета расходов, то вызывал городских акушерок, договаривался о дежурствах на рабочих окраинах; то выписывал из Англии цветочные луковицы и конкурс объявлял на лучший цветок… В заботах на случай болезни и несчастий он придумал спасительный выход: пять копеек с заработанного рубля оставались в конторе и приходили на помощь в нужде. Хозяин ссудил всех деньгами и кредитом, звал строить дома, обзаводиться хозяйством, огородом и садом. Так выросла Ново-Николаевка.
Супруга хозяина жила своими заботами: сама шила платья, раздавала их бедным, навещала больных, содержала приют для бездомных ребят. В сочельник на заводе для детей убирали елку. Дети рабочих плясали и пели, ели сласти и уносили игрушки домой…
По почину хозяина и его доброй воле завод стал собственностью акционеров. Часть акций ссудили рабочим с рассрочкой на длительный срок. Росли долги, обязательства, крепла сила хозяйства, поселок срастался с заводом…
К Эльворти однажды явился Гордеев — конструктор, бывший модельщик, талант, самородок.