Испытание временем
Шрифт:
И еще вижу разорванный ворот рубашки и солнцем сожженную грудь.
Я встаю, не спеша одеваюсь, — какой смысл теперь торопиться. Можно разгладить портянки, вдоль и вкось растянуть их, сапоги хорошенько почистить, кстати, и вакса тут, под рукой.
— Что случилось, они тебя ранили? — спокойно спрашиваю я.
Она все еще сидит, обхватив голову руками, раскачивается, как маятник, и стонет:
— Они заперли меня. Гордеев приказал им меня залучить. Схватили и всю ночь под замком держали. Я прыгнула с чердака и бежала. Голову разбила, руки
— И рабочие примкнули к восстанию? — с прорвавшейся тревогой спрашиваю я.
Маша молчит, она стирает кровавую змейку со лба.
— Заводские не пошли… Винтовок повстанцам не дали…
— Я был прав, Гордеев меня не обманывал.
Она срывает повязку и возбужденно кричит:
— Твой Гордеев подлец! Рабочие к нам чуть не примкнули. Он, змея, нашептал им: «Куда вы пойдете, красным завтра отсюда уходить. От белых покоя не будет…» «Я был прав, — издевается она, — Гордеев меня не обманывал!» Штаб приказал отступить, почему ты остался? Как ты смел не исполнить приказа? Полк тебе снился! Победа! Ура! Что ж ты молчишь? Я тебя оскорбила, защищай дисциплину! Стреляй!
Слышны дальние выстрелы и отрывистый стук пулемета.
Я затягиваю ремень на гимнастерке и надеваю картуз набекрень. Я иду по поселку размеренным шагом. Ночью был дождь, всюду лужи и грязь. Маша рядом ступает, широко ставит ноги и машет кровавой повязкой. Пулеметная дробь все ближе и ближе, кажется — стреляют из окон домов.
Красноармейцы в сборе, они ждут командира. Я набиваю подсумок патронами, беру в руку винтовку и спокойно командую:
— Вперед!
Не глядя на лужи и грязь под ногами, я бегу впереди. Тихон тянет за собой пулемет. Маша спешит, поспевает за Лешкой. Цепь рассыпается за составом товарного поезда. Нас заметили вооруженные люди с алыми значками на груди. Это коммунисты завода бегут на помощь отряду. Из-за вокзальных построек валят толпы крестьян с соломенной повязкой на правой руке. Наступают по флангам без команды, ватагой.
Сквозь треск пулеметов слышны крики: «Ура!» Ружейная стрельба идет залпами, ближе и ближе. На паровозе у станции взвивается знамя царя. В единственном вагоне три пассажира, три делегата с серебряным блюдом, хлебом и солью Деникину. Из города идут вооруженные толпы. И, точно все это только театральный спектакль, без крови и смерти, я туже затягиваю ремень и сдвигаю картуз набекрень.
— Пли! По врагу! — бодро звучит мой голос.
Люди в соломенных повязках падают замертво, их сменяют другие.
— По правому и левому флангу, крой!
Рядом со мной Тихон с пулеметной лентой на груди, слева Лешка стреляет с колена. Одна Маша носится назад и вперед, стоит на виду и стреляет:
— Чепелев, сволочь! Ляшенко, подлец! Погибай, собачье отродье!
— Не выскакивай, Маша, — кричу я ей, — становись за вагон!
Она бешено скачет, бранится, стреляет.
— Ванька Чечора, бандитское отребье! Вот тебе, получай!
— Режь, Лешка, по центру, — командую я, — не давай накопляться. Скорее же, ну!
Лешка,
Оглушительный треск, пулеметная дробь крошит, разбивает людскую стену. Враг бежит, рассыпается. Маша все еще стоит на виду, обзывает бранными словами прежних друзей, бьет по ним.
— Эй, Степка, браток, белогвардейский холуй! Помяни меня в царствии божьем!
Вчерашний дневальный разводит руками и валится на пулемет.
— Оттащите его, несите ленты скорей!
Снова треск пулемета, редеют вражьи ряды, новые толпы закрывают просветы.
— Товарищ командир! — кричит Маша. — Вон крестный и Гордеев, крой в них пулеметом!
На самом виду, под ружейным огнем, стоит знакомая фигура, чуть сгорбленная, с палкой в руке. Он идет на огонь, тоскливо смотрит вперед, ищет кого-то глазами. Ему кричат: «Берегись!», знаками указывают на опасность. Кто-то пытается его оттащить и падает мертвым. Крестный суетится у товарного склада, посылает людей, рвется на помощь Гордееву.
— Товарищ командир, ты щадишь врага? — чуть не плачет Маша. Она взводит курок, наставляет винтовку и медленно вдруг оседает…
— Эй, Вася, где ты! Живей! — зову я пулеметчика, закладывая в винтовку последний патрон.
Вася споткнулся, запутался в лентах, лежит неподвижно.
— Прощай, командир, — шепчет Маша.
Гордеева увели. Крестный суетится у товарного склада, левый фланг продвигается вперед.
Я выпускаю по крестному последний заряд.
— Я покончил с ним, Маша, ты слышишь, покончил…
Ее глаза чуть открыты, на губах замирает улыбка.
Пора отступать, силы тают. Еще один взгляд на родных мертвецов — и в путь. Кашевар, бледный, лежит, распростертый. Ветер треплет широкую бороду, гладит седеющие нити. Лешка руку прижал к груди, из простреленного сердца струйкой все еще сочится кровь. Суровые лица, недобрые, они не простили врагу, не простили и своему командиру. Одна Маша — с улыбкой, спокойная, точно во сне. Кто знает, чему она улыбалась? Весть ли командира обрадовала ее или весть запоздала, улыбка и смерть осенили ее раньше?..
Отряд отходит, рассыпается, кто застрянет в ближайшей деревне, кто последует в изгнание, жить надеждой на лучшие времена. Со мной рядом Тихон. Он медленно шагает, глаза задумчиво устремлены в даль, спина, словно под тяжестью пережитого, согнулась. Мы долго идем вдоль линии железной дороги, движемся молча, временами касаясь друг друга плечом.
Тихон вдруг останавливается, медленно снимает винтовку с плеча, устремляет на меня недобрый взгляд и говорит:
— Надо бы тебя, командир, расстрелять… К стенке поставить и расстрелять. Никто меня за это не осудит… Вот только рука не поднимается, роднее ты мне брата-белогвардейца, роднее Гордеева, хоть и рабочий он… Как-никак своя кровь, в пекле революции родились и в ней, верно, сгинем… Разойдемся, командир, пока бес меня не попутал…