Истоки
Шрифт:
Беранек потер щетинистый подбородок.
Арина сняла большие валенки, стоптанные еще покойным Тимофеем; сверкнули икры ее сильных ног. Она развязала платок и опустила подобранную юбку. Потом положила на стол полкаравая остававшегося хлеба.
Беранек, избегая ее взгляда, смотрел, как к ее почерневшим ступням пристает пыль с земляного пола. Когда она протянула ему хлеб, от нее пахнуло дымом, телом и хлебом.
Арина, дожидаясь, когда в печи поспеет хлеб, присела на лавку и вздохнула.
— Никак
Беранек со стесненным сердцем раздумывал, как ответить.
— Думаю… Аринушка… не скоро, — вымолвил наконец.
Арина поднялась с новым вздохом и стала вынимать из печи хлебы. Она обтирала их мокрой тряпкой, крестила и относила на лавку, подпирая лопату животом. От караваев, от тряпки пар поднимался к ее разрумянившемуся лицу. Изба наполнилась сытным хлебным духом.
На ужин ели из одной миски щи, заедали хлебом. Деревянная ложка, которой хлебал Беранек, осталась еще от Тимофея. Арина все опускала глаза. Закашлялась:
— Ммм… Что ты сегодня… все молчишь?
— Я? — встрепенулся Беранек.
— Теленку и то не порадуешься. Не пришел и поглядеть на него. А я-то в понедельник все думала: кто же тебя будет растить, теленок… радоваться тебе… Может, пришлют мне другого, чужого… А ты, может, вовсе и не хочешь…
— Аринушка! — с упреком воскликнул Беранек.
— Когда ж тебя мне отдадут-то?
Беранек вытирал хлебом ложку, чтобы не смотреть Арине в глаза; но ему следовало бы, пожалуй, вытереть лоб.
— Да видно, Аринушка, не скоро…
— Ладно, когда-нибудь да кончится зима. А нынче… конца края ей не видать.
Все рушилось в душе у Беранека, и было у него такое чувство, будто он лжет.
Но ведь ничего-то он не знает!
И он сидит и смотрит на Арину.
Так смотрел он на нее весь вечер. Смотрел, как она сгибается над работой, как бедра и руки ее играют под плохонькой одежкой, как падают волосы на разгоряченное лицо.
Он смотрел, как Арина раскладывает по лавке тяжелые подушки и крестится на икону.
Изо всех сил старался Беранек принять степенный, совсем обычный вид. И все-таки каждое ее движение отдавалось у него в сердце. И с каждым ее движением словно что-то врастало в него с голодной жадностью. Выйди она сейчас всего-навсего на двор — все бы в нем болезненно оборвалось.
Но ведь он и в самом деле ничего еще не знает!
И, может, скажи он ей то, ради чего пришел, — это было бы ложью.
В ее крепкие и покорные объятия лег он молча. Он стыдился Арины, потому что сам себе казался пьяным. При первых же ласках это пьяное ощущение еще более усилилось, неожиданной силой разливаясь
В эти минуты счастливая Арина тоже молча прижималась к нему всем своим горячим телом. Лишь очень нескоро она спросила:
— Милый, что же ты сегодня все молчишь? — И неуклюже ласкалась к нему: — Иосиф! Милый ты мой!
Когда оба устали, Арина спросила:
— Скажи, чего же не приходил? Я уж думала, и не придешь больше.
— Что ты, Аринушка…
Но внутри у него опять что-то оборвалось, словно он солгал.
— Аринушка, я приду к тебе… когда кончится война.
— Когда война кончится, ты уедешь… в далекую страну.
— Аринушка, весной война только начнется.
— И бог с ними! Пусть себе воюют… До моей смерти!
— И нам ведь надо на фронт, Аринушка. Я тоже пойду.
Минуту было совсем тихо.
— Что?
— На фронт я пойду.
— Куда?
— Пришлось и мне проситься на фронт. И будет это, Аринушка, нынче весной.
Беранек даже сквозь темноту видит ее настороженный взгляд.
— Какой весной? Куда пойдешь?
Беранек понял, — Арина села.
— Теперь уж в чешскую армию пойдем. Каждому надо ведь чем-то жертвовать…
Он вслушивался в тишину — что Арина ответит. Только глаза ее видит он и во тьме. Разве Арина слышит, как бьется у него сердце?
— Не понимаю я. Что ты говоришь?
— Понимаешь, Аринушка, будет… как бы тебе это сказать… национальная мобилизация. Все товарищи встают… за Россию. Я, значит, тоже… с ними. И с тобой, — тут голос Беранека заметно дрогнул. — С тобой, Аринушка, я… знаешь… напишу Владимиру Константиновичу… Бугрову.
— Да ты-то куда пойдешь? — Арина уже стоит над ним на коленях. И это Беранек знает, хотя ничего не видит. — Почему? Мир, что ли, будет?
— Нет, Аринушка, война будет…
— Или пленных куда угоняют?.. Говори толком!
Арина соскочила босыми ногами на земляной пол.
В черной слепой темноте чуть забелела ее рубашка.
— Угоняют вас? А? — Взволнованный вздох прервал торопливую речь. — Я с тобой пойду!.. Проклятые!
Беранек тоже спустил ноги с полатей.
— Аринушка, пойми, на фронт мы…
— Да хоть в пекло, — и я с тобой!
— Нельзя тебе, Аринушка. Это… чешская армия… Война…
Он вновь прислушался к черному слепому молчанию. Что она ответит? И когда в тишине раздался голос Арины, ему показалось, что ей чуточку легче. И верно — Арина подумала, может, не так поняла, хотя она уже давно научилась понимать ломаный русский язык, каким разговаривал с ней Беранек. Это давало ей слабую надежду.