Истоки

Кратохвил Ярослав

Но и это намерение он оставил.

В глубокой задумчивости смотрел он на лист бумаги, где первой стояла подпись Томана. Потом перевел взгляд на светло-серое небо над заснеженной крышей винокурни.

Ах, да что же это с ним? Неужели боится? Самого себя?

Нет!

Но он с изумлением думает о том, что все, прорастающее нынче здесь, во множестве других мест засыпанной снегами необъятной России, а может быть, и рассеянных по всему миру, — это всходы и из его семян; семян, которые выросли в нем самом и которые он как учитель потом честно и с глубокой верой старался посеять в других.

Иначе — откуда же

это смутное, невзрачное брожение самых простых и робких мыслей, едва орошенных маленькой, такой незначительной волей? Откуда берется все это, проникающее от гнезда к гнезду капиллярами таких же вот и еще более простеньких писем, соединяющих бесчисленные капельки в целую реку? Чем же налиты они, эти дрожащие капли, что сливаются от одного соприкосновения и соединенной тяжестью своей приводят в движение самих себя, текут, увлекая за собой другие? Что же она такое, эта текучая роса крошечных воль, если одолевает даже первородный страх, порабощающий одинокие сердца? Одолевает даже тот страх, того бдительного сторожа хрупкой жизни, который овладел расплавленными человеческими сердцами, — одолевает его и поднимает сердца на борьбу… против войны!

Трепет прошел по спине Бауэра — но грудь его расширилась. Ведь это растет, рвется вперед и его, его воля, движется вместе с этим тяжелым, медленным, тупо растущим потоком. Потоком, который никто не остановит, ибо он — сама справедливость!

Опять холодок пробежал по спине, сильно застучала кровь в висках.

70

В понедельник, как раз когда Иозеф Беранек проехал через Крюковское, не остановись у Арины, отелилась Аринина коровенка. Едва теленочек, лежавший на мерзлом навозе, начал дышать и был облизан — Арина, завернув его в юбку, еще мокрого и дрожащего, унесла из холодного, плетеного хлева в избу, а потом, так же заботливо укутывая, носила к вымени.

В среду, когда Беранек, наконец, собрался к ней, Арина пекла хлеб; она встретилась с ним у порога — тащила солому и хворост для печи. Вместе с Беранеком заглянул к ней и Семен Михайлович, отставной солдат, который иногда, вместе с Беранеком, забредал в Крюковское к солдаткам. Семен похвалил теленочка, побалагурил с Ариной и отправился к солдатке Анисье. Арина на его шутки и прибаутки отвечала неохотно, сквозь зубы, не поворачиваясь от печи.

А Беранек сидел у стола за спиной у Арины. В печи ярким пламенем занялась солома, затрещал хворост, жадно пожираемый огнем. Арина, наклоняясь, невольно показывала ширину своих бедер.

Выходя из дому, Беранек представлял себе, как смело он войдет к Арине и как будет он сидеть за столом и по-мужски хвастливо рассказывать о своем героическом решении, а Арина подаст ему хлеб и миску.

Но этот Семен, о котором он и не думал, все в нем расшатал.

И вот сидит Беранек, совершенно угнетенный той новостью, которую он пришел сообщить. Но еще больше подавлен он сегодняшним поведением Арины. Нет, лучше встать и выйти во двор. Обходя все закоулки, он везде с тоской замечал работу своих рук; через сад, заваленный снегом, прошел к забору; этим путем летом ходили в луга, сейчас завеянные снегом; этим путем в ту первую ночь выводила его Арина. Забор, который ему тогда пришлось перелезть, сейчас совсем утонул в сугробе. И вокруг риги попытался обойти по промерзшему снегу Беранек. Добрую половину ее

крыши он еще осенью перекрыл хорошей новой соломой. На покосившейся двери мрачно чернел большой замок. Беранек тронул дверь — она скрипнула знакомым голосом, только громче прежнего, и звук этот своей леденящей резкостью разорвал белую вечернюю тишину. На сухих плетеных стенах риги дрожали грязные обрывки паутины. Ровная снежная пелена вокруг была густо исчерчена бесчисленными звериными следами. Из высокого сугроба рядом с ригой неподвижно торчала черная ветвистая крона вишни. Беранек вспомнил, как вырубил он под ней все дикие побеги, как приметил ветви, которые нужно будет срезать весной. Только…

— Теперь уже не срежу…

Вот она, Аринина изба… С трех сторон укутанная навозом, соломой и сугробами, стоит она, словно в тулупе с поднятым воротником, выпуская мирный дым к желтому вечернему небу. Не спускает с Беранека глаз, глядя поверх продавленного плетня, на котором развешаны мерзлые тряпки. Смотрит так деловито…

Под снежной папахой — об этом тоже вспомнил Беранек — теперь уже не грязная и не растрепанная крыша: Беранек сам ее немного причесал, а как следует, думал, сделает весной.

— А теперь ничего уж не сделаю…

И низенький дощатый закуток под боком у избы, прежде совсем завалившийся, Беранек тоже поставил на ноги. Теперь он стоит твердо, удобно, будто крепкий щенок в ворохе сена. Будто караулит поленницу дров, которую Беранек сам распилил, наколол и сложил Арине на зиму.

И плетеные стены сарая, которые ветер так и продувал, — а там ведь была и лошадь, и корова, и всякий инструмент, в общем, все богатство Арины, — Беранек помог обложить соломой и навозом, насколько хватило навоза и соломы.

Все это теперь так прочно, так на своем месте — хоть и завалено снегом, хоть и примостилось на краю деревни. Спокойно и безбоязненно, ни о чем не заботясь, смотрит теплая изба на бескровную печаль, которая каждый вечер голодным волком садится на белую землю — и везде она, везде, сколько видит глаз, до самого далекого горизонта.

Ах, как тянет эта изба Беранека к себе! Держит за сердце. И только растерянность да какая-то робость заставляют его, как несмелого влюбленного, топтаться на морозе.

Наконец он все-таки вошел в избу, будто закончил какое-то важное дело на дворе; Арина закрыла печь заслонкой и села на лавку, устало откинувшись к стене. Помолчав, она спросила:

— Где ж ты пропадал, Иосиф… с той недели?

Беранек как раз собрался сам заговорить, сказать что-нибудь дельное, хозяйственное; теперь же будто муравьи забегали у него по всему телу.

— Я, Аринушка? Собрание было… Такая, знаешь, работа… Я тебе потом скажу.

Садясь за стол, он вздохнул, как вздыхают, усаживаясь, крестьяне…

Изба быстро тонула в сумерках. Черные уютные тени выползали изо всех теплых углов, спускались с запечья и растекались по лавке у печи, где были сложены высокой грудой подушки. В черном углу ворочался, шелестя соломой, теленок.

На ночь Беранек понес теленка к материнскому вымени и вернулся с ним, сытым и дрожащим на руках, принеся с собой запах холода и коровьего навоза.

Арина зажгла убогую лампу; Беранек вышел закрыть ставни.

— Иосиф, — глухо сказала Арина, едва Беранек переступил порог. — Трудно мне одной. Глянь, работы прибавилось. А как весной-то будет?