Истоки
Шрифт:
— Ты русским языком говори. Не поняла я. Ты вроде как пьяный… или разум у тебя помутился. Просто ничего не понимаю, что ты мелешь.
Теперь Беранек вздохнул тяжело и глубоко. Широкими костистыми руками потер себе лоб и грудь.
— Да ведь сказал я тебе, Аринушка… Идем мы… за родину и народ. И за Россию… Ну вот, весной и чехи пойдут войной на Австрию. Вместе с русской армией. Теперь мобилизуют всех. В общем, есть уже Чешская дружина… и наши господа офицеры написали нам об этом. Зовут, значит…
— Кто зовет?
Голос
— А ты не ходи. Кто может тебя заставить?
— Никто… мы — добровольно.
— Врешь. На фронт? Добровольно? Дураков нет!
— Но ведь мы за свободу, Аринушка… За Россию… За тебя…
— Мне не нужно! Да будь они прокляты, и Россия твоя, и свобода! Не нужно мне это! Не ходи, и все! Сбеги!.. Давай вместе сбежим!
Беранек, полный нежности, все же обиделся.
— Аринушка, что ты говоришь? Я пойду! Я уже записался.
— Врешь! — с неожиданной злобой закричала Арина и вся забилась в таком же злобном и беспомощном плаче. — Знаю! — кричала она, — Потому и не приходил, знаю, бросить меня хочешь!
— Но я вернусь…
— Врешь!
— Пусть после войны — вернусь, Аринушка.
Арина, охваченная бешенством, оскорбленная и удивленная, на минуту подавила рыдания и закричала:
— Подлый ты! Сволочь! Еще насмехаешься!
— Аринушка!
Но слепая темнота уже взорвалась плачем. Беранек тщетно искал Арину дрожащими руками, Она была уже в другом углу. И в эту, самую трудную минуту, когда у Беранека разрывалась грудь, ему отказал язык.
— Не трогай меня! — кричала Арина.
— Аринушка!
Наконец плотина чувств в груди Беранека прорвалась. Он заговорил лихорадочно, сбивчиво:
— Аринушка! Милая! Я… скажу Юлиану Антоновичу… Ты сдай избу, а то продай. Лучше пойди служить, Аринушка. Мне пообещали… и меня возьмут… как вернусь… я напишу… Он сам мне сказал… Владимир Константинович. Я напишу молодому барину Бугрову… Аринушка… Он ведь тебя тоже знает… помнишь?..
В ответ на темную избу опустилась вдруг такая тишина, что уши заложило.
Немного погодя из тишины вышел какой-то, словно сжавшийся голос Арины.
— Не пиши. Никуда я не пойду.
— Почему? Молодой барин сделает все для меня…
— Не пойду! Не пиши!
Такая тишина встала вокруг этих уже сердитых слов, что Беранек слышал одно только свое дыхание. Наконец он все же выловил Арину из темноты. Под грубой холстинной тканью билось в его руках горячее тело. Беранек трепетно сжимал его.
Может, и вправду соврал я, думал Беранек, тревожно мчались мысли, и сердце его замирало. Может… может, и впрямь… он… никуда от нее не уйдет…
Гладкое тело скользнуло куда-то вниз — Беранек в испуге хотел подхватить его, но нащупал лишь голову Арины. Она билась об лавку.
— Аринушка, что ты? Вернусь ведь!
Но Арина плакала
Сперва Беранек только утешал ее. Потом стал слушать сосредоточенно и внимательно, но долго ничего не мог разобрать из слов, разрываемых всхлипами. И вдруг, будто месяц зашел за тучу, — так томительно стало у него на душе. Ошеломленный, постепенно, еще не доверяя себе, начал он что-то понимать.
— Что?
Никогда у него не билось так сердце.
Наконец все стало таким внезапно-трезвым, как если бы в ночи лесную глушь вдруг осветил резкий и трезвый луч прожектора.
Как же захотелось Беранеку, чтоб в избе вдруг стало светло!
Посмотреть бы сейчас на Арину сбоку! Но он только слушал, как она плакала, а на губах, в глазах его застыла глупая улыбка, и он машинально гладил женщину по голове. Только теперь он ясно увидел ее вздернутый живот, которым она подпирала лопату с хлебами, только теперь припомнил, как прилипла рубашка к ее животу, когда она раздевалась.
— Ну, что ж… — вымолвил он наконец с наигранным легкомыслием… — Будь что будет!
А потом он даже засмеялся с показной бодростью, но знал уже, что теперь он не осмелится писать о своей печали молодому Бугрову: стыдно будет.
Он еще спросил Арину:
— А когда, Аринушка, это должно быть?
Арина промолчала, и только когда Беранек повторил свой вопрос, как бы нехотя прошептала:
— Не знаю.
Но тут же поспешно добавила:
— В мае… или в июне.
Поздней ночью усталость успокоила их. Но когда Беранек собрался уходить, Арина положила утомлённую голову на его костистое плечо и попросила громким шепотом:
— Иосиф, милый! Может… останешься у меня… до утра?
И Беранек снова лег.
Немного погодя Арина ни с того ни с сего сказала:
— После войны сюда не приезжай… И к барину не ходи.
— Почему?
— Так! Забери меня лучше отсюда куда-нибудь… В вашу страну…
— Можно и так.
Тогда Арина повернулась на спину и вскоре крепко заснула.
Беранек же смотрел во тьму широко открытыми глазами.
За окнами, за ставнями лежала в глухой ночи, под мерзлым снегом, далекая и трудная дорога. Одна мысль о ней давила Беранека обморочным чувством усталости.
Его худое бедро согревал мягкий женский бок. Через это прикосновение он слышал, как вздымалось и опадало дыхание Арины. Печка в слепой темноте тихо разливала тепло, и временами где-то в трубе слабенько завывал ветер. Теленок дышал спокойно, как сытый ребенок.
Беранек осторожно кладет тяжелую руку на Аринин живот. И, уловив спокойный ритм мягкой и горячей жизни в женском теле, он стискивает зубы и пялится во тьму, внимательно прислушиваясь к любовному, родному, тихому шепоту Арининой избы.