Истории от первого лица (Повести. Рассказы)
Шрифт:
Дядя, привыкший никогда ничему не удивляться, вежливо переспросил:
— Простите, как? Пикаскин? Я вас правильно понял?
— Вполне, — ответил он. — Именно так. Пикаскин.
— Минуточку, — сказал дядя. — Подождите вот здесь, в прихожей.
Дядя, с которым я прожила бок о бок все свое детство и юность, отличался чисто старомодной галантностью.
Он подвинул гостю стул, зажег лампу и потом постучал в мою дверь. Я уже не спала, лежала в постели, читала прошлогодний номер журнала «Москва».
Дядя сказал:
— Извини, там тебя спрашивает некто с ужасно смешной фамилией.
—
— Пикаскин, — ответил дядя. — Ну, не смешно ли, скажи на милость.
— Это же Марик, — сказала я. — Марик Симаков, помнишь, у которого воротничок рубашки был постоянно запачкан чернилами? Ты еще как-то заметил, что, наверное, он ходит куда-то на чернильный водопой…
— Марик Симаков? — повторил дядя. — Конечно же, я его хорошо помню. Он еще однажды заявил совершенно серьезно, что в последний раз ему пришлось улыбнуться в конце прошлого столетия. И как это я сразу его не узнал?
Дядя и сам улыбнулся, вспомнив сейчас ходившую среди нас всех в ту пору хохму Марика, а мне было не до улыбок, так стало жаль дядю: зрение его ухудшалось с каждым днем, ведь глаукома, все врачи утверждали в один голос, болезнь коварная и не любит стоять на одном месте…
Я мгновенно оделась, крикнула в глубь коридора:
— Марик, подожди немножко…
И очень быстро ополоснула себя в ванной холодной водой, горячая у нас была выключена уже второй месяц из-за ремонта труб.
Потом так же быстро причесалась, глядя в зеркало на свое чуть опухшее после сна лицо, на длинные свои ресницы и высокий, даже, как мне думалось, чересчур высокий и большой для женщины лоб.
Светлые мои волосы, слегка подкрашенные лиловыми чернилами, отчего они казались загадочного, темно-серебристого цвета, сразу же легли так, как полагается, на две стороны, сзади длиннее, чем спереди.
Я подумала: «Вроде бы я все-таки ничего…»
Потом вышла в коридор и позвала Марика на кухню, единственное место в нашей квартире, которое по утрам выглядело сравнительно прибранным.
Марик был длинный, очень худой, немного походил на артиста Николая Черкасова, когда он снимался в роли Паганеля в «Детях капитана Гранта».
В школе Марика прозвали Пикаскиным прежде всего потому, что он любил художника Пикассо, собирал репродукции его рисунков и потом всюду, где попало, рисовал голубя — на тетрадях, на школьной доске, на стене, на дверях и на тротуаре.
Он так «насобачился», что голубь у него получался мгновенно — жирный, с круглым горлом и широко распахнутыми крыльями.
Его мама, Алла Ивановна, говорила о нем:
— Марик очень впечатлительный мальчик и необычайно одаренный. Своей впечатлительностью и одаренностью он напоминает мне несколько Левитана, того самого, не диктора, а художника, друга Чехова, и немножко Фредерика Шопена…
Алла Ивановна с юности работала в различных библиотеках. Проводя там долгие часы, она перечитала, кажется, все книги, которые годами покоились на библиотечных полках. И набралась всякого рода знаний по самым различным отраслям науки, техники и искусства. Причем она любила щегольнуть своими познаниями, и случалось, что приводила она их решительно некстати.
Впрочем, это обстоятельство
Отца у Марика не было, умер несколько лет тому назад.
— У меня к тебе дело, — сказал Марик.
— Валяй, Пикаскин, — сказала я.
Он вынул из кармана что-то бережно завернутое в папиросную бумагу, развернул бумагу, и я увидела фотографию.
— Это она и есть, — сказал Пикаскин.
— Кто она? — спросила я.
— Та, кого я люблю.
— Ну и люби себе на здоровье, только объясни, я-то при чем?
— Ты должна помочь мне.
Когда мы учились в своих институтах, я на первом, а он на предпоследнем курсе, мы с ним всегда встречались по соседству, обменивались книгами; мы оба любили детективы, у моего дяди в ту пору было еще превосходное зрение, Марик доставал ему английские и французские детективы, и дядя, великолепно знавший языки, с ходу переводил детективы на русский, а я перепечатывала на старенькой пишущей машинке «ремингтон» четыре экземпляра. Потом Марик сам переплетал все эти листочки в твердые красные обложки. Один экземпляр он давал мне, и у меня таким образом собралась неплохая библиотека детективов — Агата Кристи, Чийз, Эдгар Уоллес, Эллери Квин, Стаут и, разумеется, Сименон.
И еще книги каких-то никому не известных авторов.
Дружила ли я с Мариком? Не знаю, можно ли назвать наши отношения дружбой?
Он всегда относился ко мне, словно к маленькой, не слишком для него интересной, был в общем-то хотя и благожелательно настроен, но глубоко равнодушен ко мне и уж, само собой, не подозревал о том, что я влюбилась в него, еще учась в седьмом классе.
И, как мне думалось позднее, хотя и случались за эти годы различные увлечения, я буду любить его и останусь ему верна всю свою последующую жизнь.
— Чем же я должна помочь тебе? — спросила я.
— Завтра я приведу Таю к нам, — сказал он. — Ты тоже приходи. Для амортизации.
С фотографии на меня смотрело узкое девичье лицо с неистовым, четко очерченным ртом.
Рот был именно неистов, большой, жадный, должно быть, очень яркий. Больше, пожалуй, ничего особенно выдающегося и запоминающегося в этом лице не было. А может быть, мне просто не хотелось искать в нем еще что-то привлекательное?..
Я глядела на слабо намеченные брови, на щеки, чуть впалые, наверное, бледные, и думала с удовольствием: «Рядовой товарищ, ничего особенного!»
— Так как, придешь? — спросил Пикаскин.
— В котором часу?
— К пяти.
— Приду.
— Только не подведи, — сказал он. — Я на тебя надеюсь.
— А я тебя когда-нибудь подводила?
Он улыбнулся.
— Нет, еще не подводила, но ты же знаешь мою маму, более пристрастного человека на всей нашей планете не отыщешь. Вбила себе в голову, что Тая мне не подходит.
— Она с нею знакома?
— Видела один только раз. Я взял ей билет в кино, а сам пошел с Таей. Сидели мы в разных рядах, а мама после сказала, что Тая мне абсолютно и решительно не подходит, что это совершенно не то, что мне нужно. И что она заранее предвидит несчастную мою участь, подобную участи Осипа Дымова, ты же знаешь ее…