Истории от первого лица (Повести. Рассказы)
Шрифт:
Сказал и внезапно испугался. Сам понял, как нелепо звучат сейчас его слова о доброй примете. Я чуть было не спросил:
— А какова эта примета для тех, кто, вроде нас, встречает самолеты?
Но не спросил. Ни к чему. Вместо того сказал:
— Пошли закусим…
И все трое обрадовались, с благодарностью взглянули на меня, хотя заместитель отца, самый изо всех лицемерный, как бы недовольно произнес?
— Стоит ли?
— Стоит, — ответил Боря Борисков.
Мы пошли с Борей вперед, а заместитель с Иваном Фомичом позади,
— Не выношу этого суслика!
Я промолчал, подумав, однако, о том, что тоже не выношу заместителя, и о том, насколько было бы лучше, если бы этот суслик оказался на месте моего отца…
В ресторане аэродрома, большом, нарядном, пронизанном праздничным ожиданием чего-то необыкновенного, торжественного, было немного народу.
То и дело раздавался бесстрастный, словно бы отливавший металлическим блеском женский голос:
— Прибыл самолет из Вены…
— Заканчивается посадка на самолет Москва — Будапешт…
— Начинается регистрация билетов на самолет Москва — Брюссель.
Нам принесли маринованные грибы, ветчину с зеленым горошком, столичный салат и графинчик водки.
Заместитель с грустным видом налил всем водки в рюмки, вздохнул:
— Приступим, что ли…
Иван Фомич застенчиво отхлебнул из своей рюмки. Я чувствовал, что ему совестно передо мной оттого, что нравится сидеть в этом красивом и элегантном зале, пить ледяную водочку, закусывать ветчиной, нежирной и в меру соленой…
Поэтому он как бы нехотя отломил кусочек хлеба. И для того чтобы облегчить ему жизнь, чтобы он не боялся вкусить от земных радостей, я залпом опрокинул свою рюмку. Потом положил на свою тарелку салата.
Боря спросил:
— Что так мало взял? Салат очень вкусный.
— Хватит, — ответил я.
Дождь то переставал, то снова начинал лить вовсю.
Я подозвал официанта, расплатился за себя и за Борю, Боря согласился, а заместитель и Иван Фомич не разрешили заплатить за них, потом Боря пошел позвонить по телефону, я отправился обратно, на поле, абсолютно точно зная: и заместитель и Иван Фомич довольны, что я ушел, потому что только сейчас они почувствуют себя раскованно, уютно и наверняка закажут еще графинчик чего-нибудь выпить с какой-либо закуской.
Было начало шестого. Дождь перестал, но в дымном, неспокойном небе вспыхивали всполохи, предвестники грозы, я подумал: если будет гроза, то Москва откажется принять самолет…
Впрочем, может статься, что всполохи посверкают себе немного и пройдут бесследно, и гроза с дождем обрушится где-то совсем в другом месте, подальше от столицы.
Так тоже бывает.
Я прохаживался взад и вперед по краю большого черного поля, на котором отдыхали, приземлялись или готовились взлететь огромные транспортные самолеты, и думал об отце.
Еще совсем недавно, вчера, в это время, моя жизнь была прекрасна. У меня был отец, которого я любил, который был самым лучшим человеком для меня на всем свете.
И мы с ним, это главное, хорошо понимали
Одинаковые вкусы, взгляды, совпадение желаний…
Чего еще можно желать?
Я не сознавал своего счастья. Разве человек может считать счастьем способность дышать полной грудью, не задыхаясь и не хрипя?
Однажды я сказал:
— Если бы мы с тобой женились, у нас получился бы идеальный брак.
— Не скажи, — ответил он. — Как раз противоположности, говорят, сходятся лучше…
Я невольно засмеялся, и он тоже улыбнулся. Мы оба подумали об одном и том же: он и мама резко отличались друг от друга, но идеального брака так и не получилось.
Хотя оба они по-своему были привязаны один к другому, во всяком случае сами так считали, а это уж чего-нибудь да стоит!
Мне вспомнились рассказы отца о прошлой войне.
Он дошел до Берлина, расписался на колонне рейхстага.
Там было написано много всяких слов, говорил отец, — «Мы из Рязани», «Наконец-то прибыли!», «Вот и победили» и росписи, росписи…
— Я расписался на крайней колонне, внизу, — сказал отец.
— А рейхстаг в ГДР или в ФРГ? — спросил я.
— В ФРГ, — ответил он. — Хотелось бы как-нибудь побывать вместе с тобой там, ты бы своими глазами увидел нашу фамилию на немецкой колонне.
Однажды, на первом курсе института, я заболел, что-то вроде воспаления легких, кашель, высокая температура, я часто впадал в беспамятство, но как только очнусь, вижу, мама сидит возле моей постели, с горестью глядя на меня, открывается дверь, входит отец, улыбается, а глаза тревожные…
— Ничего, — говорит. — Оклемаемся…
Наклонившись ко мне, кидает апельсин на одеяло.
— Тише, — говорит мама.
— Чего там тише, — отвечает отец.
А я улыбаюсь. Мне до того хорошо, до того уютно, что закрываю глаза, и жар отступает и, кажется, на всю комнату разносится свежий, резкий запах апельсина, мне хочется одну маленькую дольку, и я шепчу едва слышно, но мама и отец слышат.
— Апельсинчика бы…
И мама дает мне дольку, и я блаженно улыбаюсь от радости, оттого, что они меня любят, я знаю, любят и тревожатся за меня, я — самое дорогое, что есть у них…
С тех пор запах апельсина — это запах моего детства, беззаботности, уюта, легкого, безмятежного сознания своей необходимости, своей важности для двоих, живущих рядом — отца и мамы…
Еще издали я увидел, что Иван Фомич и заместитель отца идут от ресторана к полю.
Они шли неторопливо, не видя меня, и оживленно говорили о чем-то, неслышном мне, улыбаясь и, как мне казалось, перебивая друг друга.
Когда они приблизились, я увидел, что заместитель рассказывает что-то, должно быть, смешное, потому что первый смеется собственным словам, а Иван Фомич снисходительно улыбается и на ходу жует пирожок.