Истории от первого лица (Повести. Рассказы)
Шрифт:
Все это я поняла много позднее, а в ту пору он понравился мне: красив, остроумен, как будто бы не злой.
Правда, немного сентиментален, я заключила это потому, что он частенько плакал или в кино на просмотре душещипательного индийского фильма, или когда смотрел по телевизору трогательный спектакль.
Он рассказывал мне о том, что его отец разошелся с мамой, когда ему, Валентину, было пять лет, и при этом плакал, говоря, что ему до сих пор не хватает отца. Плакал он от жалости к самому себе.
Его мать считала,
Следует отдать должное, в каждой роли он был по-своему искренен, каждой отдавался полностью, всей душой.
Но главное — он очень любил себя. И умел превосходно устраиваться. Мне еще ни разу не встретился человек, который умел бы так же уютно, с комфортом, по-хозяйски устраиваться в жизни, как Валентин.
Он знал, с кем стоит поболтать о пустяках, а кого подробнее расспросить о здоровье и самочувствии, кому достать последнюю книжную новинку, с кем пойти на хоккейный матч, кого пригласить в консерваторию, на концерт органной музыки, а кого в творческий клуб, на капустник.
Его непосредственность, природная веселость, наконец, врожденное обаяние служили ему верную службу, и он попадал в яблочко, кажется, еще ни разу не ошибся.
В одиннадцатый класс школы рабочей молодежи он перешел из десятилетки по зрелом размышлении, перво-наперво директором здесь был отец приятеля детства, с которым некогда вместе ходили в детский сад, стало быть, можно было надеяться, что отец приятеля поможет получить приличный аттестат, который предопределит дальнейшее восхождение — поможет поступить в вуз, потом, в отличие от нормальной школы, здесь было три свободных дня, можно было, как он говорил, заняться отхожим промыслом.
Он был трудолюбив, этого от него не отнимешь, целеустремлен и очень хотел поскорее встать на собственные ноги.
Ему помогли стать заместителем администратора творческого клуба, зарплата была небольшая, но он сумел завязать много полезных, нужных знакомств, кроме того, жил вместе с матерью на ее зарплату, свой заработок почти полностью откладывал на сберкнижку, копил деньги, чтобы купить автомашину.
Мы встречались с ним около года.
Право, не пойму, был ли он по-настоящему увлечен мною или ловко, умело играл, сумев, по своему обыкновению, вжиться в нужную для него роль.
Моя мама утверждала:
— Конечно, он был влюблен в тебя, как же иначе?
По мнению мамы, в меня невозможно не влюбиться, я не обвиняла ее, такова сила материнской слепоты.
Валентин, кроме того, ей нравился, ведь он обладал этим редким свойством —
Признавался мне со смехом:
— Я действую безошибочно на присущий им инстинкт материнства и еще на слезодавильную железу.
Он смеялся, а я злилась на него и говорила, что цинизм иссушает душу хуже ветра-суховея, который дует в степях Приазовья.
Однако я и цинизм прощала ему. Прощала известное потребительство, даже его лицемерие. Мне казалось, это все наносное, пройдет со временем, в конце концов кто же без недостатков?
Я верила, что так оно и есть. Потому что хотела верить.
И он понимал, что я хочу верить. У него все, как есть, было математически точно выверено и взвешено.
Теперь, когда прошло уже какое-то время с той поры, я поняла все то, что следовало тогда понять.
Перед окончанием им школы я сумела переговорить со всеми моими коллегами и членами педсовета.
К нему отнеслись снисходительно, хотя, надо отдать должное, он занимался день и ночь и в конце концов получил приличный аттестат. Дальнейшее уже зависело только от него — сдать экзамены в институт международных отношений.
Он сказал мне:
— Я должен во что бы то ни стало поступить! У меня больше нет времени!
— Почему нет? — спросила я.
— Потому… что, если провалюсь, меня забреют в армию.
— Ну и что с того? — сказала я. — У меня двоюродный брат служил два года в армии, вернулся поздоровевшим, крепким и прошлой осенью снова поступил в свой институт, в тот, в который хотел поступить…
Валентин без улыбки, пристально оглядел меня.
— Ты что, — спросил он, — ты это серьезно?
— Вполне серьезно, — ответила я.
— В таком случае, — сказал он, — ты до ужаса простая.
— В каком смысле простая? — спросила я.
— В любом. Простая, как мычанье.
Я хотела было обидеться, но передумала, хотя слова его все-таки запали мне в душу. Стало быть, я простая, как мычанье?
Допустим. А какой же сложности он? Второй, третьей или какой-то сверхскоростной, не поддающейся счету?
Потом все забылось, и эти его слова и моя невысказанная обида, началась страда сдачи экзаменов.
Валентин по целым дням сидел в библиотеке, читал всевозможные учебники и пособия.
Я приходила к нему через день, «натаскивала» его по немецкому, в МИМО, я знала, особое внимание уделяют знанию иностранных языков.
Кроме меня к нему приходил приятель его матери, педагог русского языка и литературы, и он писал диктанты под его диктовку и раз от раза делал все меньше ошибок.
Как и большинство мужчин, он не отличался способностями к языку, и мне приходилось подолгу биться, чтобы он усвоил согласования времен, запомнил спряжения глаголов немецкой грамматики — одной из самых сложных грамматик в мире.