История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны

Арьес Филипп

В крупных городах и в частности в Париже было очень трудно содержать тяжелобольных и умирающих на дому, потому что после перестройки города бароном Османом площадь квартир значительно сократилась. В тесных помещениях близость смерти мучительна, тем более что после открытий Пастера все были одержимы гигиеной. Теперь смерть, до сих пор бывшая частью жизни, воспринимается как гниение, тлен. Это отторжение смерти к 1930–1940-м годам приводит к явлению, которое Филипп Арьес назвал «спрятанной смертью в больнице».

Когда человек умирает, ему закрывают глаза, выпрямляют руки и ноги и накрывают белой простыней. Лицо оставляют открытым и освещенным, чтобы не пропустить момент, если промелькнет хоть малейший признак жизни. По этой же причине покойного

не оставляют одного ни днем, ни ночью. Если покойный — католик, то ему на грудь кладут распятие и освященную ветку самшита. Наполовину прикрывают жалюзи в его комнате.

О смерти заявляют в мэрию, потом ждут врача, который выдает разрешение на захоронение. На основании этого заключения чиновник мэрии составляет акт о смерти. Для организации похорон следует обратиться в бюро ритуальных услуг и к викарию, который отвечает за религиозную сторону церемонии. В Париже существуют фирмы, специализирующиеся на проведении «тактичной и приличной» церемонии похорон.

Для похорон, как и для свадеб, существуют разряды (классы). В 1859 году религиозная церемония и услуги посреднической фирмы стоили 4125 франков, если хоронили по первому разряду, и 15 франков — если по девятому (последнему). Класс похорон зависит от используемых материалов и от торжественности пения.

В доме покойного, если семья богатая, устраивают специальное помещение. В гостиной принимают тех, кто пришел поклониться гробу и оросить его несколькими каплями святой воды. Если же семья живет скромно, довольствуются установкой гроба недалеко от входной двери, задрапированной, как в часовне. Пока покойный находится в доме, семья не собирается за столом, каждый ест в своей комнате.

Когда траурной процессии приходит время двигаться, мужчины собираются в церкви с непокрытыми головами, либо приходят пешком, либо приезжают в экипажах. Самые близкие родственники идут во главе процессии. Дамы, как правило, собираются прямо в церкви, не заводя в дом к покойному. После религиозной церемонии на кладбище отправляется кортеж, состоящий только из родственников и близких друзей покойного. Старинный обычай, существовавший в начале XIX века в аристократических кругах, по которому женщины из семьи покойного не должны были ни идти в траурной процессии, ни присутствовать на погребальной службе в церкви, к концу века перестал существовать. В буржуазной среде постепенно вошло в обычай для вдовы носить траур, а совсем недавно она даже не упоминалась в уведомительных письмах.

В переписке семьи Буало, где столько внимания уделяется описанию болезней, почти не говорится о смерти. В 1900 году умирает тетушка Изабель. Это единственное упоминание о ней в письмах. То же самое — в 1909 и 1914 годах, когда умирают два зятя. В письмах говорится о том, как вдовы переносят их уход, мужественно или нет, но ни слова о покойных. Страдания, боль, сожаление не описываются. Все интимные чувства и переживания скрываются от посторонних.

Единственные письменные следы смерти — это ритуальные уведомительные письма, черная рамка на почтовой бумаге, расходы на траурные наряды и кладбищенские услуги, за писанные в ежедневниках. В ноябре 1900 года, после смерти сестры, Мари Буало пишет в записной книжке: «Оплачен траур для слуг: 274 франка; шляпы и траурные вуали от мадам Ришар: 180 франков; уборка на кладбище: 30 франков; кюре Б.: 50 франков».

Весь XIX век высказывались сожаления по поводу сокращения срока ношения траура. Мадам де Жанлис в 1812–1813 годах, Бланш де Жери в 1833-м с сожалением вспоминали мифическое прошлое, когда траур по своим ушедшим близким носили вдвое дольше. Долгий траур — символ добропорядочности… На самом деле все это не соответствовало действительности: в начале XVIII века королевским указом было вдвое сокращено ношение траура при дворе: траур по супругу полагалось соблюдать в течение года, в течение полугода–по супруге, родителям и бабушкам и дедушкам, в течение месяца–по прочим родственникам.

В XIX веке продолжительность

ношения траура дольше и кажется неизменной на протяжении всего столетия: вдова носит траур в течение года и шести недель в Париже и в течение двух лет в провинции. В Париже, пишет в 1833 году мадам Сельнар, красавицы не хотят слишком надолго лишать себя светской жизни. В 1908 году «Обычаи века» отмечают разницу между тем, что прописано в кодексе — два года — и реальностью — полтора года и даже год и шесть недель… Мы снова обнаруживаем те же цифры.

Вдовец носит траур вдвое менее продолжительное время: полгода в Париже, год в провинции. «Новое полное руководство хозяйки дома» в 1913 году–единственное издание, предписывающее одинаковый срок траура для вдовы и вдовца: два года. Также нигде больше не говорится о двухлетнем трауре по отцу и матери; все остальные руководства говорят о годовом и даже полугодовом трауре — например, Гражданский кодекс 1828 года. Сравнивая упомянутый кодекс с разными справочниками по хозяйству, которые периодически выходили в свет в течение всего века, можно констатировать не уменьшение, а увеличение траурного срока. Траур по бабушке и деду увеличился с четырех с половиной месяцев до полугода, по братьям и сестрам — с двух месяцев до полугода, по дядям и теткам — с трех недель до трех месяцев. Траур по кузенам и кузинам остался практически таким же: в 1828 году–две недели, до месяца—в дальнейшем. В годы Второй империи родители начинают носить траур по детям, умершим в младенчестве.

Траурный период делится на три части: вначале — глубокий траур, «средний» — на следующем этапе, полутраур — в завершение. Рассмотрим случай вдовы. В течение месяцев глубокого траура (полгода в провинции, четыре с половиной месяца в Париже) она должна носить черные шерстяные платья, черную шляпу и длинную вуаль из черного крепа, черные нитяные перчатки, никаких украшений, за исключением стальной пряжки, покрытой медью. Она не имеет права ни завивать волосы, ни душиться. Следующие шесть месяцев ей полагается носить черные шелковые платья, шляпу из газа и шерсти, кожаные или шелковые перчатки, деревянные украшения. В следующие три месяц полутраура черный цвет вдовьей одежды может быть разбавлен белым, серым и лиловым. Ей можно носить украшения из гагата и стекляруса. Траурный этикет был настолько сложным, что в XVIII веке стали издавать специальный «Траурный вестник», где сообщались ценные подробности о порядке соблюдения траура, в частности когда бриллианты могли заменить черные камни, а серебряная пряжка–стальную.

Во время глубокого траура в черное должен был быть одет весь дом, включая детей и слуг и исключая дядей, теток, кузенов и кузин; экипажи должны были быть с черной драпировкой. Нельзя было показываться в публичных увеселительных заведениях (в театрах, на балах) или на ассамблеях. В первые шесть недель не полагается выходить из дома, а у себя принимать можно было лишь самых близких друзей. Женщинам запрещалась любая работа с иголкой, даже в обществе родственников и друзей.

Траур проявляется не только в одежде, но и в предметах личного пользования: носовые платки должны быть окантованы черной лентой, почтовая бумага — с черной рамкой шириной в сантиметр в первое время, в четверть сантиметра — в конце траурного периода. Как только траур заканчивается, письма снова пишут на белой бумаге, за исключением вдов: у них почтовая бумага до конца жизни окантована черной полосой, если они повторно не выходят замуж.

Эта привязанность к строгим правилам траура в XIX веке весьма интересна. Она говорит о том, что даже если на практике правила по–настоящему соблюдались лишь в великосветской аристократической среде, тем не менее существовал идеальный образ ритуала, вызывавший в памяти картины жизни монархического общества. Как будто бы XIX век опасался деритуализации и цеплялся за старинную модель ритуала, инспирированную королем.

Заключение