История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— Плохи наши казенные лошади, — негромко и угрюмо сказал Щербачев. — Чего только не подсунут кавказскому офицеру, черт бы их побрал! — «Черт побрал», конечно, относилось не к лошадям, а к интендантскому ведомству. И на большее, чем эти несколько слов, у Щербачева не хватило дыхания.
Розен, который вышел из госпиталя вслед за Толстым, сказал:
— Кабы не ваше предупреждение, плохо бы нам всем пришлось. Но дело скверное. Неизвестно, как отнесется ко всему барон Врангель. Он здесь новый человек. Есть строгий приказ по всему Кавказскому корпусу: по отъезжающим самовольно из оказии открывать огонь и затем предавать военному суду. За все отвечает начальник колонны.
— Младшему Полторацкому и Щербачеву, возможно, не придется отвечать.
— О них и говорить не приходится… Устный выговор за нарушение дисциплины я уже получил. Но это только начало.
Вторая половина дня и ночь прошли в ожидании. На следующее утро Розен, темный лицом, вновь подошел к Толстому.
— Щербачев на рассвете… скончался от ран. Ничего нельзя было сделать… — сказал он. Губы его дрожали.
Толстой отступил невольно. Побледнев, сказал:
— Он поплатился за нас всех.
— Еще неизвестно. Владимир Алексеич подал донесение о том, что три десятка немирных напали на мирных чеченцев и Павел Полторацкий вместе с Щербачевым и казаками бросились их выручать. Владимир Алексеич не столько за себя опасался… он хотел нас выручить. Но есть такой майор Белик, пристав грозненских аулов. Он доложил Врангелю, что начальник колонны его обманул. Врангель, ни слова не говоря, пошел в госпиталь. Щербачев уже ничего не мог ответить. А Павел — его не успели предупредить, и он признался, как было дело. Тут барон схитрил и сказал солдатам, что офицеры во всем признались. И солдаты подтвердили, что мы уехали вперед. Говорят, барон в ярости. Он кричал: «Двойное преступление! Не выполнен приказ, не стреляли по отъехавшим да еще — ложный рапорт!» Говорят, несколько офицеров, и в их числе граф Ржевуский, пошли просить за Владимира Алексеича. Но вряд ли можно ждать хорошего.
— Я слышал, Полторацкий как командир на хорошем счету.
— Да. Меня тоже Александр Евстафьевич знает. Мы земляки.
— Какой Александр Евстафьевич?
— Барон Врангель.
Прошло несколько часов. Туча рассеялась. Врангель предложил Полторацкому изложить письменно все, как было. И тот исполнил. Но он сослался на то, что и в других колоннах офицеры не раз уезжали вперед. И что он не мог удержать своих подчиненных, поскольку офицерам разрешается ездить верхом. Так или иначе, Врангель подобрел. Он, судя по всему, решил не давать ход делу. Возможно, тут сыграло роль и заступничество Ржевуского и других, и то, что Полторацкий пользовался расположением самого наместника, и что новый начальник левого фланга принимал участие в судьбе барона Розена, земляка.
— Щербачев стоит у меня перед глазами, — сказал Толстой при новой встрече с Розеном.
— Это могло случиться с каждым из нас.
— Я более всего рад, что не попал в плен.
— Да. Иногда они требуют большой выкуп. Для вас есть случай написать рассказ…
Толстой сделал жест нетерпения, и Розен осекся. Более ни с кем не простясь, с озлоблением торопя коня, Толстой помчался на своем иноходце в Старогладковскую.
Впоследствии Лев Николаевич сочинил рассказ «Кавказский пленник», но почти не воспользовался эпизодом погони. Он воображал плен, о котором тогда же прочитал подробную заметку в газете «Кавказ», и воображаемое или испытанное другими на этот раз взяло в его сознании верх над пережитым им самим. Таково своеволие фантазии, составляющее одну из тайн творчества.
Вспоминая отряд, Толстой не в первый раз думал о том, что участие
Как бы мимоходом зашел Лука (Толстой жил уже не у Епишки, а у его брата Алексея), сообщил, что казак, с которым у Соломониды то ли было что, то ли нет, уехал из своей станицы прочь, к родственникам. Далеко. В Ростов-город. Да, вот так новость! Он тотчас отправился к Соломониде. Она, в длинной рубахе, накинув на плечи платок, стала на пороге, резко отчеканила:
— Пошутили, и довольно. Я замуж выхожу.
— За кого? — спросил он упавшим голосом.
— За Федора!
Федор — это и был тот уехавший казак.
— За Федора, — повторил он машинально.
В «Казаках» он описал казачку Марьяну и казака Лукашку. Никто не мог указать их прототипов. И в той, и в другом были собраны особенности разных казачек и казаков. Может быть, в Марьяне были черты той, которой сам он был увлечен, а может, ничего общего не осталось…
Придя домой, Лев Николаевич старался себя успокоить мыслью о том, что Соломонида могла сказать о своем замужестве лишь с целью подразнить его или для самоутешения. И хотя мысль о Соломониде упорно не выходила из головы, он, помешкав, повздыхав, взялся перебирать листы своих рукописей.
Он не забыл своего старого правила: писать всегда, как бы ни получалось, хорошо или плохо. Хотя бы для денег или для слога. Но не мог писать, когда не было мыслей! Его способность наглядного изображения была огромна, он чувствовал ее в себе, она жила в нем как бы помимо него и помыкала им. Поток сознания возникал внезапно, впечатления неслись весенними ручьями, где-то внутри бушевало интуитивное, подсознательное и тоже требовало выхода. Чувство, подымавшееся в груди, вбирало целый мир. Но все это нуждалось в прочных вожжах, все надо было направить, подчинить общей картине, целостному замыслу, заставить реки и ручьи слиться в единую полноводную реку.
А художественный замысел — он лишь в редчайших случаях сводится к одной общей логической идее, как в «Кандиде» Вольтера; нет, это сцепление идей, поражающих, как блеск молний, это сумма сцен и картин, которые лишь подталкивают к различным, подчас противоречивым выводам, ставят вопросы, от которых веет ужасом и восторгом познания, совсем не однозначного для всех, ибо один черпает для себя одно и для него это в картинах самое главное, а другой вырывает совсем иную сторону и для него она важнее всех прочих. Жизнь поворачивается, она предстает и в своих внешних покровах и условностях, и в наготе своей, то отталкивающей, то прекрасной, идеи сталкиваются, и это столкновение разбивает иллюзии, порождает душевные кризисы, чаще всего освобождающие, а иногда и гибельные, как столкновение поездов.
Прошли два знакомых солдата — совсем молоденький Лузгин, по-прежнему замордованный, потерявшийся оттого, что им помыкает каждый, так что даже на лице лежала печать оторопелости и страха, и другой, Удалов, тоже прошедший страшную, чаще всего бессмысленную муштру, плакавший по ночам, но уже несколько оклемавшийся, чуть-чуть пришедший в себя. Они шли по дороге, Лузгин немножко загребал кривоватыми ногами, но так, переваливаясь уточкой, он мог пройти долгие версты. Удалов поглядывал на него сбоку и чему-то усмехался. А потом самоуверенной походкой прошел еще один солдат, весельчак и балагур, скорый и на песню, и на байку, и на острое словцо. Быть может, в этой беспечности своей натуры, в этой настроенности на смешное он черпал силы тянуть бесконечную, безнадежную лямку солдатчины.