История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Толстой с жадностью наблюдал за ними. Наблюдения были летучие, мгновенные, но он уже не раз часами думал о солдатиках, об их тяжкой доле, и случайные впечатления так же откладывались в памяти, как и серьезные размышления, чтобы год, два, три и пять лет спустя возникнуть вновь и потребовать своего возрождения в ярко набросанной сценке.
Он не позволял себе писать без цели, петь, как поет кочевник, — обо всем, что видит, хотя знал: большинство так и пишет, разбавляя краски картин водицей рассуждений, почерпнутых из той или иной книжонки, газеты, журнала или из разговора знакомцев. Но пока — только для «Отрочества» ему удалось набросать некий план.
Было нечто общее между «Беглецом» и «Детством». Детству человека самой природой дана непосредственная веселость и потребность любви. А здесь, в казачьем быту? Здесь также все дано природой: и удаль, и отвага, и товарищество. Вот едва пролез в дверь, наклонив голову, казак Егор Башлыков. Конечно, он кое в чем уступит Епишке. Епишкины рассказы о себе и о своем друге Гирчике — это казачий эпос. Но и с Башлыкова хоть сейчас портрет пиши. Сильный да ладный. Красив своей особой, дикой красотой. А Санька, что заглядывает через каждые два-три дня? Буйная головушка. Это о них Ермолов сказал, что таких людей, как местные, кавказские казаки, он не видел: зря пули не выпустят и под огнем противника не торопят коней. Что за порода! Как не залюбоваться тем же Башлыковым или Санькой, когда они на улице встречаются с девичьим хороводом?
Лев Николаевич любовался и в эту минуту, следя глазами за Башлыковым. Казаки и казачки всегда вызывали у него одну и ту же мысль: они — часть природы, и поэтому в них все просто и натурально. Да и какие тут могут быть условности, если жизнь казачек полна постоянным трудом, а казаков — опасностями!
Башлыков, стоя против Алексея Сехина, стал ругать урядника: то ему, куркулю, отдай, другое… ружье или коня, добытого в стычке с чеченцами. А не дашь — тоже хорошего не жди. И почему так устроена жизнь? Башлыков полуобернулся к Толстому. Тот кивнул ему. Он согласен: несправедливо. Зоркий взгляд Льва Николаевича даже и в своеобразном быту казачества давно уже подметил зловещие признаки неравенства. Он намерен был не упустить эти признаки и в своих описаниях. Но и того, что прекрасно и удивительно в казаках, — этого он тоже не забудет.
Он попробовал написать сцену из казачьей жизни в стихах и заметил: Ванюша, углядевший рукопись, ходит и распевает на веселый лад: «Эй, Марьяна, брось работу…» Однако ничего веселого там нет. Рассказ драматичен, хотя стихи не дались. Плохо. И с рифмой не совладать, и размер ломается. Он надписал под стихами: «Гадость». Не образовался из него поэт.
Он недолго сокрушался по поводу неудачи своей со стихами. Ему рисовалась повесть о казаке, написанная прозой. Главный герой будет казнен. А через все сцены проступят казачий, чеченский, солдатский и офицерский быт, нравы. И картины природы…
Пока работа над «Беглецом» не двигалась. Толстой надеялся на будущее: вот он выйдет в отставку… Он уже и тетеньке с Сережей написал: скоро свидимся. А нетерпеливое желание приносить людям практическую пользу требовало сегодняшних дел. Он не был убежден, что творения ума и таланта — этого достаточно для прямого служения добру. И он стал ходить по вечерам вдоль станицы с твердым намерением сделать доброе дело кому-нибудь из станичников. В нем исподволь готовилось то, что породило духовный перелом в далекой дали еще не мнившегося 1877 года и переживания, действия, драмы последующих десятилетий.
Он в один и тот же день
И со своим увлечением, со своей страстью к Соломониде — гм, его прапрабабку из рода Дубровских тоже звали Соломонидой — он не знает, что делать. Не верит он в ее замужество. Вот уже два года, как он томится… Нет, уж теперь он должен добиться взаимности, и не платонической, насильственное воздержание мучит его, отбивает охоту к занятиям; он вновь готов повторить: он не виновен, что молод и не женат! Он и так отказывается от случайных встреч с казачками, и от свидания с красивой цыганкой отказался и доволен этим, считает, что его бог спас; но он измучился от своего монашеского образа жизни!
Он ходил к Епишке и просил устроить встречу, но Епишка пока что отделывался обещанием. Возможно, Сехин опасался казака Михайлы, который никуда не собирался уезжать и ревновал… Зато русоволосая Федосья, пожалуй не уступавшая в красоте Соломониде, улыбалась Льву, охорашивалась при нем.
Казак-сосед пригласил его на сенокос, и целый день Толстой косил. Труд был тяжелый, рубаха взмокла, а Лев Николаевич наслаждался. Но мысль о Соломониде не выходила из головы. И он, умывшись, выпив для храбрости, стал поджидать ее у плетня. Вот она вышла, свежая, дышащая молодостью, соблазнительная как никогда. Он, рванулся к ней, заговорил быстро. Лицо его обдувало ветром, щеки горели — то ли после дня, проведенного под палящим солнцем, то ли от волнения…
Она позволила взять ее за руки, даже обнять. Потянулась к нему, обдавая горячим дыханием, шепнула в ухо:
— Завтра в это время я приду к тебе, жди. — И вырвалась, ускользнула.
Он провел ночь кое-как, на заре ушел охотиться и весь день, чтобы убить время, ходил в лесу. Ждать казачку или не ждать? Обманет… Нет, роман ее с тем казаком кончился…
Он ждал ее с нетерпением, какого не испытывал давно. Его бросало в жар. И он сел писать «Отрочество», но ничего не придумал, бросил. Ночь прошла в тревоге, в ненужных сожалениях.
Встал поздно. Вышел на улицу. Несколько молодых женщин сбилось в кучку. Среди них Федосья. Она подошла, пропела сладким голосом:
— А Соломонида, голубка наша, уехала.
— Как уехала? Куда?! — вырвалось у него.
— Уехала насовсем. Под Ростов-город. Тот, непутевый, позвал. Там будто и поженятся.
Он повернулся и ушел, ничего не сказав. Потянулись долгие часы скуки, тоски. Он без толку слонялся по двору. И сон был тяжелый, беспокойный. Что-то ушло из его жизни безвозвратно. Несколько лет стояло видением перед глазами — и растаяло.