История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

— Этот с женой друг дружку не обижают, по всему видно, кажну ночь работают.

Светлые Алешкины волосы выгорели, загорел он пуще прежнего да и посвежел наглядно для всех. И ловцы подшучивали:

— Годок-другой походишь с нами, мы тебе и бабу найдем, оженим, у нас девки ядреные, не чета городским барышням кисейным.

С наступлением темноты звезды разгорались ярче и ярче, с небес спускался великий покой, можно сказать, весь свет виделся с дотоле незнаемой стороны, и на миг Алексею являлась мысль, что это и есть настоящая

жизнь: только ты и твои товарищи, да море, рыбы, да солнце или звезды с луной…

По дни становились заметно короче, а вечера длинней — сентябрьские вечера, и Алешкин срок подходил к концу. И тут многое в нем переменилось: с каждой зарей берег звал громче и мысль о доме делалась неотступней.

Слабые сумерки легли на нешибкую зеленую волну. Последний Алешкин день. Заутро прощай, старики. Соседняя рыбница вместе с уловом помчит его к Астрахани. Старики поговорили, ласково поднесли стаканчик горькой перцовой настойки. Кабачков, пошептавшись с товарищами, спустился в трюм. Оттуда он вышел с осетром в руке, дюжим осетром, жирный хвост так и волочился по палубе. С некоторой торжественностью подошел к Алексею и передал рыбину.

— Это не подарок, это тобой заработано, так и матушке своей доложи, — говорил Кабачков, стараясь перекрыть усиливающийся стук волны о борт. Но пока он говорил, пока Алексей, держа увесистую рыбину за голову, смотрел в круглые ее глаза, под шум моря к борту подкатил катер, по всему видно начальственный катер, и оттуда быстро перебрался на рыбницу человек в черном дождевике, а за ним юрко этакий бравый краснощекий парень, и этот расторопный парень прямо-таки прыгнул к Алексею, ловко выдернул у него из рук осетра и бегом, ухватисто справляясь с ношей, — к катеру. Алексей и очухаться не успел…

— Ты что же это, злодей, — крикнул Кабачков, — пошто сироту обираешь? — Но в присутствии начальственного лица побежать за пришельцем не решился.

А тот полуобернулся, сделал веселую гримасу, крикнул:

— Свои люди, сочтемся! — и через секунду ловцы услышали стук топора: пришелец рубил осетра на части.

Человек в дождевике поговорил о чем-то с лоцманом, тот недовольно буркнул:

— Вон механик ваш осетра понес, — и тот, подобрав плащ, вернулся на катер, тотчас отчаливший.

— А я было и не узнал его, Ваську-механика, — сказал Кабачков, когда все вновь уселись в кружок.

— Что за начальник приезжал? — спросил Алеша.

— Да он нам и никакой прямой начальник, — ответил лоцман. — Он из Волжско-Каспийского пароходства. Они сами ездят тут, побираются. Вон Васька половину осетра себе засолит, половину гражданину этому уполномоченному отдаст, и обои довольны. А на другой рыбнице им, глядишь, ведерко судачков для ухи поднесут. А Васька — Васька известный холуй.

— Вот именно что, — сказал Кабачков, который никак не мог успокоиться после Васькиной выходки. — Холуй — он и есть холуй. Он, самое главное, только об своей шкуре думает. Отца-мать продаст. Мне

дед говорил: «Думаешь, барин или главный начальник страшон? Не-е-т, брат, самый страшной человек — евонный холуй. Большой начальник, особенно ежели он в чем неправедный, без холуев как без рук. А холуя хочь в гимназиях учи, хочь на какой пост назначь, он набольшему будет поддакивать, наменьшему мозги вправлять и, значит, все равно останется холуем». Вот так, брат, — заключил Кабачков. И не удержался: — Ишь, сволочь какая! И как это мы враз обомлели?.. А ведь я для тебя держал, от всех прятал.

— А мы будто и не видели, что прячешь! — с усмешкой сказал старшой. — Да ладно, может, поутру другого выловим, еще богаче. А какую партию сегодня сдали! Порода!

— Нет, я ждать не буду, — сказал Алексей. — Как только встречная рыбница подойдет…

— Там видно будет. В крайнем случае судаков подсолим, в мешковину завернешь…

Рыбница, направлявшаяся в Астрахань, подошла как раз в тот момент, когда ловцы спускались в подчалок, чтобы подгрести к неводам. На рыбнице торопились, и Алексей, простясь с друзьями, подхватив плотно упакованную ловецкую посылку, перешагнул с борта на борт. Ветерок был ровный, неспадающий, и паруса надулись, у бортов забурлило.

Подъехав к Астрахани, он не прощался с морем: все же вымотался за время путины основательно и ног под собой не чуял, когда ступил на твердую землю.

3

Алешка сидел на кухне, полуголый, завернув штаны и опустив ноги в таз с теплой водой. Володя только тут ощутил оставшуюся за спиной разлуку, засмеялся:

— Хан татарский! — Толкнул его в плечо: — Ну как?

— Хорошо. Только ноги натер портянками.

— Сдюжил?

Но об этом не надо было и спрашивать. Алексей лишь повел бровью.

— Я судаков привез. Поставь воду греть. Мать придет, а у нас уха!

О подаренном осетре Алексей умолчал. Пес с ней, с царь-рыбой, и с этим холуем… Он стал рассказывать, как жил на рыбнице. То да се… Краткость у него была спартанская, Володя привык.

Так или иначе Володя представлял Каспий, расставленные сети, бьющуюся в ячеях рыбу, морскую пену, замешанную на водорослях. И собственную вчерашнюю злобу, протянувшуюся до звезд. Он слушал брата, сокрушаясь сердцем. И даже не очень верилось: он ли с ножом пошел? С ножом против голых кулаков, хотя бы то и были кулаки Абдуллы.

Все равно я не бросился бы с ножом, подумал он, оправдываясь. Я знал, что не кинусь…

— Послушай, я тут из «Чтеца-декламатора» выучил, — сказал он, стараясь победить это смятение свое. И стал читать «Белое покрывало». Потом, разохотившись, «Трубадура»: «Трубадур идет веселый, солнце ярко, жарок день…»

Образ Абдуллы отступил. Растаял.

Алексей слушал, не перебивал. Он поджал губы, в точности так, как ранее вообразил Володя, посматривал искоса.

Володя смолк, и Алексей, подняв голову, сказал: