История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
…Алексей привел старого знакомого — рыбака Кабачкова и, хмурясь, деловито объявил матери, что пойдет на лов.
— Мал еще! — ответила мать. — На тебе рубаха-посконина, а больше ничего нет. И башмаки драные, со всех сторон подбитые, гвоздь на гвозде сидит.
— Посконная рубаха не нагота, — поговоркой ответил Кабачков и потрепал свою рыжую бородку. — Сапоги найдем. И робу найдем. Ты погляди, какая погодка, Веньяминовна! Любо-дорого! И путина ожидается хорошая.
— Ему с сентября в школу идти, — сказала мать. — Пока еще из-за
— Тебе ли это говорить, Веньяминовна! Покойный Николай Алексеич впервой отправился на лов — ему только-только тринадцать годков минуло! И не за море пойдет твой царевич, не к персидскому берегу Бендер-Шаху; поближе к черням прижмемся, и ладно. На ставных-то неводах изловчится! А в первой половине сентября враз доставим домой, как набольшего!
Мать с подозрительностью посмотрела на Кабачкова:
— Ты-то чего хлопочешь?
А и верно, чего Кабачков хлопочет? — думал Володя. Но он давно заметил: Алексей умеет вызвать уважение у взрослых. С характером пират!
Алексей уже укладывал вещи; если он что задумал, то его не своротить! Он и переговоры с матерью, и оформление по инстанциям предоставил своему новоявленному товарищу — Кабачкову.
С отъездом Алексея в доме стало слишком просторно. Серость да уныние глядели со степ, и углы казались словно темней. Не с кем словом перекинуться.
Ни разбойные набеги на кутумские лодки, доверху груженные арбузами, ни шум, свист и ругань разгневанных лодочников-продавцов, ни походы на бахчи, ни другие развлечения в компании Косого и Петьки Глухова не смогли рассеять Володину неприкаянность. Уже и осень в полную пору вошла и сладостью налились плоды… Эх, Шурочка. И что за напасть такая, думал он с изумлением, не в силах превозмочь себя.
В школу он пошел с надеждой, с воодушевлением. Какая ни на есть — новь. И старые приятели. Давай лапу. Даже чистенький, со всех сторон обихоженный Стась Цехановский, бог весть почему невзлюбивший его, встретил снисходительно.
Он походил, походил в школу — и на него кураж нашел. И в этом кураже он однажды вошел в класс и начал всех посвящать в рыцари, хлопая их тонкой картонной папкой, по голове. И ребята ничего — смеялись: «Папку не сломай!» Только проворный смазливенький Стась увернулся и сказал зло: «Пошел вон!»
И рослому Абдулле Стась что-то нашептывал в переменку. С Абдуллой Володя не раз вместе шатался по улицам. Абдулла — он мирный. Но когда Володя с улыбкой поднял над головой Абдуллы свою папку, чтобы и его посвятить, тот вырвал папку из его рук, бросил на пол, а самого ударил в подбородок, так что Володя чуть не откусил себе язык.
— Ты что, дурак? — ошеломленно сказал Володя и кинулся было к нему. Но Абдулла был просто богатырь и, к великому удовольствию Стася, двумя-тремя ударами свалил Володю на пол.
Раздался звонок, вошла учительница русского языка, которая вот уже вторую неделю рассказывала во всех подробностях «Песнь о Нибелунгах», никого не спрашивая, ничего не задавая на дом. Такой удобной учительницы еще свет не рождал, и говорила она — невольно заслушаешься, и такая была белая,
После урока он сказал торжествующему Стасику, проходя мимо:
— Маменькин сынок! Цирли-мирли! Барчук!
Стась успел подружиться с Абдуллой, но Вовке дела не было!
Кое-как Вова пережил свой позор. Он переживал его весь день и даже во сне, а наутро не удержался, подступил к Абдулле:
— Ты чего кидаешься на меня, гад?
Абдулла бросился на него, и он не мог защититься: у Абдуллы были длинные руки и здоровенные кулаки. Плюясь кровью, Вова поплелся с уроков прочь. Он недосчитался зуба. Десны распухли и ужасно ныли. Но это был пустяк. Главное — на него налег гнет. Он не видел выхода. Он не может спустить обиды, а если и спустит, все повторится так или иначе.
— Все ходишь в шишках да синяках. Безобразный стал! — говорила мать, смачивая ватку свинцовой примочкой и бинтуя Вовке правую половину лица. — Кто тебя?.. — Она знала, что сын не ответит кто, — и не добивалась.
День спустя он, подождав у дверей школы, пошел прямо на Абдуллу. Тот вдруг поднял свою длинную ногу и проехался грязной подошвой по его щеке. Вовка хотел было схватить ногу, да не успел, он кинулся Абдулле на грудь, тот отбросил его, как ветошку. А Стась кричал, размахивая руками, подпрыгивая, бойкий, точно живой водой умылся:
— Что, напоролся? Напоролся? Так и надо! Еще не то будет!
Мир помрачился в Володькиных глазах. Абдулла… В нем поднялась, закипела недетская злоба.
Дома было пусто. Он вытащил перочинный нож, подаренный Николашенькой, и начал точить о шесток. Нож был хороший, не затупленный, с большим лезвием. Вовка мысленно рассчитал: левой рукой он схватит Абдуллу за ворот, тот станет отцеплять руку, а в это время он правой всадит ему нож в шею. Можно бы и со спины зайти, но этого он делать не станет. Он не Стасик, буржуйский выродок! Нет, он разбежится навстречу и всадит со всего размаху. После его расстреляют, но и Абдулла не должен жить.
Мать принесла кусок верблюжатины, сварила. Верблюжатина оказалась вкусной. Мягкий желтоватый кусок мяса, таявший во рту, напомнил Вовке, что в жизни есть кое-какие удовольствия, но это ощущение он в себе погасил. Он не отступится.
Пришел вечер, принес скуку и темень. Да и как не быть темени, если ни керосина, ни электричества в городе. Вот и сиди бирюк бирюком. И он сидел бирюком. Он не стал готовить уроки. Зачем?
Только одно стихотворение «Каменщик», которое учительница русского языка все же задала на первом уроке — задала и забыла за сказанием о Нибелунгах, — почему-то решил повторить. Когда еще он поступал в церковно-приходское училище, он приготовил одно стихотворение, и учителям понравилось, как он читал. После он почему-то забросил это дело. Но «Каменщика» из «Чтеца-декламатора», напечатанного на такой занозистой серой бумаге, так слепо, что только в увеличительное стекло смотреть, помнил. Он начал читать вслух и поразился силе того щемящего чувства, которое само собой прорвалось в его дрогнувшем голосе: