История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Тюрьму он столько раз видел!.. Он с отцом, с матерью и братьями четыре года жил в доме напротив тюрьмы. И во двор заглядывали, и в окна. Из окон, из-за решеток арестанты делали им разные знаки. Иногда это означало номер камеры, и мать посылала туда табачку, хлеба и мяса. В то время, в начале войны, когда ему, Вовке, еще не исполнилось
Он вышел на улицу. Вечер словно загустел, в вышине высыпали звезды, усеяли черное небо. Венера сверкала ослепительно. Это Володькина ненависть, которую и свет звезд не смягчил, поднималась к небу и сверкала там. Что ж, пусть ему суждено погибнуть вместе с Абдуллой. На войне тысячи пропадают. Погиб отец, погиб Санька… Конечно, они не от своих пали. От своих — всего обидней. И из-за чего… А Шурочка пожалеет ли? Может, и не пожалеет. Но образ Шурочки отодвинулся куда-то, померк. И его ссора с Шурочкой, и сама она сейчас казались не бог весть какой важностью, совсем даже малозначащими в сравнении с его готовностью отомстить жестоко — пощады нет — и пропасть.
Одного не мог вобрать в себя его ум: отчего бы этому поганцу Стасю и Абдулле так возненавидеть его? Как же это — без причины?
Он спал ночь крепким сном, а утром сложил тетрадки, книжки, затем сунул свою сумку под кровать.
Бродил по улицам до окончания уроков. Он был чужой среди людей. Это чувство было новое, леденящее. Перед окончанием занятий пошел к зданию школы, бывшего реального училища, тоже когда-то побеленного наподобие тюрьмы, увидел, как расходятся ученики. Стал за углом, в подворотне. Абдуллы нет и нет. И наконец — черным пологом — ненавистное ватное полупальто. И здоровенные ноги, плечи, большая голова. Он пошел за Абдуллой, прячась за выступы домов. Значит, он окликнет, тот обернется, он подойдет, схватит одной рукой за ворот…
Они подошли к мосту. Сейчас Абдулла повернет — ему нужно через мост. За мостом начинать опасно: густо заселено татарами, а они всегда спешат друг другу на выручку.
Он вынул нож, осторожно открыл, стиснул пальцами холодную рукоять и, держа за спиной, пошел через мост. Канава в этом месте была сравнительно широкой, на ее поверхности, забавляясь, играло солнце. За мостом, чудилось, совсем пустынно. Как будто все подобралось для того, чтобы он сделал свое дело.
Секунду-другую он следил глазами за игрой света на воде. Он накачивал, он растравлял в себе злобу до неистовства. Получай, бандюга! Получай, контр-р-а-а!..
Они прошли почти весь мост. Абдулла не оглядывался, и Володька неслышно нагнал его. Конец тебе, Абдулла! Но это «конец», осветившее его мозг, что-то в нем внезапно переворотило, точно перевело, против его воли, рычаг… Колебание длилось секунду. Глядя в спину своему врагу, Володька уверенно, с размаха бросил нож за перила. Тот описал дугу, вода откликнулась, булькнула, пробежали и растворились два-три кружочка. Володька расправил плечи, но кроме презрения в нем ничего не было.
Мост кончился. Захватив воздуха и взвизгнув: «Гад! Сволочь!» — он бросился на обернувшегося Абдуллу. Он левой вцепился ему в ворот, а правой стал наносить удары, едва дотягиваясь до лица. Абдулла даже не пошатнулся. Напротив, схватил его, разнял руки, ударил. Володька упал, вскочил и бросился вновь. Он решил биться до смерти. Подростки-татары сбежались со всех сторон, начали и взрослые собираться. Володька кидался, Абдулла, стоявший несокрушимо, бил его по голове, а он отвечал, он молотил по плечам противника, стараясь попасть если не по скуле, то хотя бы в подбородок.
Пожилой татарин — ровный ряд морщин на широком лбу — ростом пониже Абдуллы, взял Абдуллу за плечо, стиснув, повернул и ударил в спину: уходи!
Володька, задыхаясь, кинулся за Абдуллой, татарин перехватил его и, как он ни рвался, удержал.
— Не надо, малшик, — сказал он негромко, но твердо. — Иди домой. Мы накажем его. Иди, пажалуста, иди, дорогой. Он болшой, силный, года два старше теба. Честна слова! — И отер платком кровь с Вовкиного лица.
Абдулла скрылся за поворотом, а пожилой, морщинистый заботливо гладил Вовку по голове, приговаривая:
— Ты кароший малшик. А быть злой не нада. Ну, пажалуста… — От этих слов и рук точно исходили мягкие токи и отчасти плавилась злоба внутри.
Володька побрел полузнакомыми улицами. Но, обессиленный, осторожно ощупывая вспухший нос, он думал о том, что будет нападать, пока хватит сил, пока не изведется вконец.
Он обрадовался пустоте и тишине дома, одиночеству своему. Порылся в Алешкиных книгах, откопал тот знаменитый «Чтец-декламатор». С доселе неведомой отрадой стал негромко читать «Сумасшедшего» Апухтина — и весь наполнился сочувствием к бедному человеку. Куда ни посмотришь — всюду человеку худо, черт побери!
Степка во дворе орал во всю глотку:
Эх, яблочко, куда котишься, Коль нам в руки попадешь, не воротишься!..а Вова, не вслушиваясь, листал сборник и набрел на «Белое покрывало». И, найдя в этих строчках выражение силы духа, сам ободрился. Он нечаянно вообразил себя на месте приговоренного, которому мать — его, Вовкина мать — пообещала, что в последний миг его помилуют. И вот его приводят на казнь, а он смотрит на балкон дома, что в конце площади. Там он увидит ее, мать. Если выйдет в белом, значит, помилуют, жди. Она вышла в белом покрывале, а ему отрубили голову. Вон — на полу. Глядит его глазами. Что ж, не в этом суть. А в том, что благодаря матери он не дрогнул перед казнью. Гордая женщина! Он прочитал последние строки, как и все стихотворение, вслух, но без пафоса, скорее как слова летописи.
И горько ему стало вспоминать себя, Абдуллу…
Алексею повезло. Море было смирное. Словно это не оно два месяца назад грозило гибелью. Положим, настоящая, глубокая осень была впереди, но до поры волнения и ветров Алексей не думал оставаться.
Косяки рыбы шли, подчас сворачивая от сетей, должно быть переговариваясь, сигналя один другому, но жаловаться грех — каждое утро, на заре, в сетях бились судаки, лещи, а там, где расставлены были крупные ячеи, можно было обнаружить и важного гостя, царь-рыбу — осетра. Это была особая рыба, на нее в иных местах и лов был особый.
Алексей и ранее многое умел: прыгать в подчалок, равномерно грести, а тут научился выбирать рыбу из невода и грузить на рыбницу. А погрузка — тяжелая работа: ноют мозоли да ранки на ладонях, разъедаемые морской водой. И в резиновые сапоги вода наберется, и влажная просоленная рыба липнет к телу, руки тянутся содрать ее с себя. И все не мог надивиться: кто тебя смирил, море?
С собой он привез толстый том «Истории древнего мира», иногда под вечер читывал из него ловцам, но времени выпадало, может, какой-нибудь час в сутки. Кое-что и смутило его в этой книге, как, впрочем, и ловцов. Ловцы в большинстве были старые или многодетные; из молодых да малосемейных одни воевали, другие успели сложить голову на германской либо на гражданской войне. У Кабачкова было пятеро, и старики говорили: