История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

— Уезжаешь? И я. Получил назначение в Действующую армию, — сказал он, улыбаясь и осторожно оглядываясь. — Это мои мама и папа. — Мама и папа выделялись в толпе. У них были молодые породистые лица. Приятные. Бледные. Видно, эти двое волновались за своего Юрочку. Илья кивнул, те поклонились. — В городе стало скверно, — вновь, торопясь, заговорил Ставицкий. — Губернатор и наказной атаман астраханского казачьего войска устанавливают твердые цены и публикуют обязательные постановления, а торгаши продают товары из-под полы, и, несмотря на обыски и аресты, армия спекулянтов не уменьшается. Нет, всего этого

лучше не видеть!

Илья с любопытством посмотрел на Ларикова: а что думает по этому поводу его отец, рыбопромышленник? Или промышленники не имеют отношения к спекуляциям? Про себя он отметил еще, что Ставицкий называет казачьего атамана полным званием. В военной школе выучили!

Паровоз загудел. Илья, схватив Верочку за руку, кинулся к своему вагону. Верочка вдруг обняла Илью и поцеловала, и он прыгнул на площадку вагона.

Поезд умчал Илью, и мать, отирая слезы, сказала:

— Нужда проклятая!.. А вы — глупые. Не знаете, каково жить в неродной семье.

Верочка пошла с ними. На одном из перекрестков простилась.

Санька сказал:

— Прилип Илюшка, присмолился к барышне… А она мне нравится!

И, задумавшись, вытащил из кармана и стал жевать «закис» — такую упругую массу: прилепи ее к стене — держится, а после снова жуй, покуда не надоест.

Глава третья

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

1

Барышня не пропала, как комета в небе, след ее не затерялся, нет. Выпал снег, в городе замерзли лужи, пруды. Пора катанья на салазках, на коньках. И вот она явилась, горя щеками, глаза весело блестят — словно праздник вошел в комнаты, осветил углы.

Через неделю снова пришла. А в декабре, перед рождеством, когда в городе еще не умолкли разговоры об убийстве Распутина, мать встретила ее возле Крепости, да не одну, с отцом, с виду человеком угрюмого склада. Так получилось, что они все пошли в сторону Артиллерийской, и, делать нечего, мать сказала:

— Если желаете, зайдите погреться.

А барышня словно того и ждала:

— Мне очень нравится у вас. Зайдем, папа. Ну, зайдем же!

Однако разговора с учителем у матери не получилось. Вовка, который накануне доказывал, что теперь вокруг этого Распутина много можно наплести, особенно в заголовках, или «шапках», как их называют в конторе, орал за стеной:

— «Новые подробности убийства Распутина»! «Тайны убийства Распутина»! «Кто были родители Распутина?»!

Алексей громко поддразнивал:

— Раньше умней придумывал, когда контору держал!

Матери пришлось выйти унять обоих. А когда вернулась в зал, учитель заметил, что детей надо, держать строго, влияние отовсюду дурное, и она подумала: было бы у тебя четверо, посмотрела бы я, как ты их держишь!

При отце и Верочка была сдержанней и, отчасти чтобы замять неловкость, вежливо осведомилась, есть ли письма от мужа. Мать ответила: от Ильи писем нет, а от мужа есть, из госпиталя: немецкая пуля прошила ему мякоть ноги, и это, по его словам, даже облегчение — с легким ранением полежать в госпитале. На самом деле она смягчила выражения мужниного письма; письмо было злое, и там многое надо было читать между строк, например о том,

что после госпиталя ему, Гуляеву, снова под пулями расхлебывать кашу, которую не он заварил… Но после этих ее слов обеим вновь стало неловко, потому что учитель заметил сухо:

— Кто-то должен защищать отечество.

Матери подумалось: наверно, трудно Верочке с вдовцом этим, сухарем.

Сухарь тем временем разглядывал через оконное стекло громадного идола из снега, слепленного во дворе Алешкой. Идол был страшный: желтые стеклянные глаза, ощеренные зубы железными гвоздями торчат, ногти огромные, нарезанные из жестяной банки, и поперек груди буквами для галош: «Бог войны». Учитель спросил, кто слепил такого, мать ответила: «Сын» — и начала накрывать на стол. Гость, однако, не унимался:

— А вы не думаете, что зайдет городовой и разнесет творение вашего сына на куски?

— В наши дворы городовой не захаживает. Тут, мол, рядом с порядочными гражданами разбойники проживают.

Вошли Вова с Алешей, за ними Саня с котелком в руке — дети свели дружбу с солдатами местного гарнизона и хаживали к ним за гречневой или пшенной кашей: голодновато стало в городе. Саня, увидев Верочку, смутился, пробормотал:

— Скоро будем рождество справлять.

— Под малиновый звон, — вставил Алексей.

— К дяде Осипу пойдем, Алешка говорит, это наш дядя устроил мировую войну, — сказал Вова.

Мать осторожно глянула на учителя. Тот усмехался, глаза были острые, в лице читалось: разбитные, но — улица!

Напрасно Илья связался с барышней, подумала мать, она под отцовской властью, а он больно суров, не подступись.

Гость есть гость, и мать затопила печь, то и дело заглядывая в комнату: при учителе дети присмирели, но надолго ли? Оказалось, ненадолго. Заявился Николашенька — этот что-то зачастил, — под мышкой у него пачка книг, перевязанная бечевкой, и он с порога закричал во весь голос:

— Привет астраханским индейцам!

Дети выбежали и также во всю мочь, перебивая друг друга:

— Хоу, хоу, кто пришел!

— Ого-го-го! Это что у тебя?!

А Николашенька кричит, словно глухим:

— Луи Буссенар, Купер, Жаколио, Дюма-отец! Это Алешке!

Мать с трудом успокоила их, и Саня спросил, как дела дома. Николаша, махнув рукой, ответил:

— Хуже некуда. Отец почти что банкрот.

Мать улучила момент, сказала:

— Передай матери… может, зайдет? Все же мы сестры.

Дело в том, что к своей сестре Марусе мать не ходила с прошлого года. С того самого времени, когда она по приглашению сестры ездила к ней на дачу в Ессентуки. Возила она и Вову с собой. Случилось, она там целых два дня пекла, варила, даром что у Маруси и прислуга была, с ног сбилась, ночь не спала — дядя Осип ждал важных гостей. А собрались гости, Гуляеву даже к столу не пригласили. И она на следующий день забрала Вову — и была такова. В то время дядя Осип имел приличную долю в одной промысловой компании. Но с тех пор дела его сильно пошатнулись, и он предпринимал отчаянные усилия, чтобы удержаться на поверхности. Он даже сказал как-то: у разорившегося промышленника, если он благородный человек, только один выход — пустить себе пулю в лоб. Но, верно, у него не хватило либо благородства, либо решимости.