История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— И мой отец так говорит, — сказал Николашенька, ставший у Гуляевых частым гостем.
Но вместе с месяцем маем — и урокам конец. Каникулы. Санька на велосипеде Славы Бельского гонял по городу. И не только по городу. По селам Астраханской губернии, иные из которых после трех лет изнурительной войны оправдывали свои старинные названия: «Золотуха», «Пришибинка», «Голодаевка». Заезжал он и в сравнительно зажиточные казачьи станицы, в калмыцкие селения и селения Киргизской Орды, куда, казалось бы, и пешком не пройти, потому что это такие дороги — на них после дождей буйволы увязают в грязи. С небольшой группой велосипедистов Санька проехал однажды
Братья Гуляевы вечерами во дворе вместе с набежавшими друзьями-приятелями обсуждали события. Если Санька бывал дома, он объяснял звездное небо. Он по-прежнему этим увлекался — не менее, чем ездой на велосипеде или историями географических открытий. Он уже в самом начале своих занятий астрономией где-то раздобыл бинокль. Были у него и карты звездного неба. Правда, на первых порах случались недоразумения. Однажды он показывал братьям созвездия и назвал Волопас, но не сразу смог его найти. И Алешка тотчас этим воспользовался.
— Ничего себе, созвездие потерял! — сказал Алешка. — Гривенник потерять и то жалко.
— На войне города теряют по-настоящему, да что поделаешь! — мирно ответил Санька.
— То города, а то созвездия! — упорствовал Алешка. — Ведь это миры!
— Я ими не владел, а потому не мог потерять.
— Раз потерял, значит владел. Нельзя потерять то, чего не имеешь. Целое созвездие!
На самом деле Алешке были весьма любопытны Санины объяснения. Но он был придирчив и лукав. И ценил прочные знания.
Зато Володя не спорил. Его живо занимало все, на что бы ни обратил внимание Санька. И в каком созвездии Арктур, в каком Альдебаран. И есть ли атмосфера на Марсе, на Венере. В Саниных книжечках он прочитал, какие в древности сложились представления о звездах. И он, подобно индейцам Южной Америки, видел в Малой Медведице маленькую обезьянку, которая хвостом уцепилась за полюс и вращается вокруг него. А цепочку звезд, которая тянется между Большой и Малой Медведицей и названа была греками Драконом, он иначе уже и не мог воспринять, как чудовище с огнедышащей разинутой пастью, размашистыми крыльями и когтистыми лапами! В созвездии Телец очень ясно видна была голова быка, плывущая над водой. И было созвездие Кассиопея по имени легендарной жены эфиопского царя Кефея, и созвездие их прекрасной дочери Андромеды, наказанной за мать и спасенной удивительным Персеем, и звезда Алголь — отрубленная голова Медузы, которую победил Персей…
Удивительные истории были написаны на небесах! И каждый раз кто-то страдал за чужие грехи, и совершались подвиги, но и ужасные жестокости и злодеяния. И надо было как-то примирить то и другое… Но тут на помощь Володе приходила бессознательная вера в гармоничность законов жизни и мироздания. Пусть в мире взрослых война нанесла этой вере увесистый удар. У детей война только поколебала ее. Для Володи, а возможно и для сверстников всех трех братьев, в ней сохранилось нечто притягательное. Так или иначе, их способность выдержать наигоршие испытания и вырвать у жизни мгновение радости была неутомима. Вот и Саня Гуляев побеждал тревогу, которую внушала несправедливость в распределении мирового добра и зла,
Володин ум превращал воображаемое в такую же реальность, как та, что окружала его. Иногда он преображался в Медузу. Каждый, кто встретит ее взгляд, превратится в камень. После-то он воскресит… Ничего под его взглядом не происходило. Но он не отчаивался… Даже Алешка, которого трудно было удивить, подчас становился от Володиного фантазерства в тупик, он только разводил руками и, отступая на шаг-другой, говорил: «Чур меня, чур меня».
В один из таких вечеров Николашенька принес новые книги, художественные альбомы, и все четверо долго рассматривали снимки с картин русских и иностранных художников. Потом Николашенька негромко, полуопустив веки, начал читать стихи:
Не спят, не помнят, не торгуют. Над черным городом, как стон, Стоит, терзая ночь глухую, Торжественный пасхальный звон.В стихотворении говорилось и о том, чего нет, вроде не существует, но и о том, что отчасти знакомо, напоминает сегодняшнее, тревожит, влечет ум.
— Это не слабей Апухтина, — сказал Саня, считавший некоторые стихотворения Апухтина едва ли не образцовыми.
— Дурья твоя голова! — отозвался на это Алешка.
— Один силен в одном, другой — в другом, — примирительно сказал Николашенька, а Саня покраснел, он понял: опростоволосился.
Однако у них у всех сидевших кружком осталось в памяти нервное звучание этих странных строк. И ошарашенность некоторая, беспокойство. Имя было новое: Блок. Кто он — Блок?
За открытым окном — сумерки. В сумерках — полукружие веранды, одной из тех, что опоясывают двор. На веранде — усатый дядька. Из пожарников. Он в белом жилете. Перегнувшись через перила, кричит соседу (верно, и тот вышел глотнуть воздуха):
— Керенский сказал: «Если армия пойдет в бой, то и я пойду за ней».
Вовке представилось, как идут широкими шеренгами солдаты, полк за полком, а позади всех — одинокая фигурка Керенского.
— Министры меняются, война продолжается. Сволочи! — заорал сосед. Крик был надрывный, отчаянный и тоже как бы терзавший глухоту вечера. Братья переглянулись.
Со своим отцом у Николашеньки был полный разлад: тот и павшего царя бранил, и Временное правительство, и все партии, какие есть. Получалось, что он вроде бы за анархию.
— У меня промысла нет — значит, я не собственник, — говорил он. — Ну и с пролетариями тоже не пойду. Я сам по себе. Понял, мон фис? Что они хотят, — он тыкал пальцем в окно, — чтоб у нас был муравейник под стеклянной крышей? Чтоб все ели из одного котла и читали одни и те же газеты? Они думают, если разделить излишки на всех, то страна будет богаче? Шиш. Она разорится, потому что большая часть при дележе улетучится в пространство… Я на все согласен: пусть будет мир на любых условиях, но чтоб была Государственная дума и полная свобода для всех. А я пойду работать управляющим. Я не гордый. Я банкрот. Пусть государство заберет железные дороги и банки, а крестьяне — землю помещиков — мне наплевать! Но быть всю жизнь мелким служащим при рабочей власти не согласен. Я смотрю так: сегодня ты у власти, а завтра я. И никакого насилия.