История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— Товарищи! Братья!
Ах, как хорошо это у него получилось: «Братья!», «Братья!..». Все люди — братья! Вот как они, Гуляевы! Нет, лучше конечно! Они дерутся. Старший бьет младшего. «Революция победила…», «Бра-атья! Ура-а!..», «…народную власть», «Годы страданий…». Ну что за человек — наш батя! Да он ли это? Не он, ей-богу… «…рабочих, солдат, крестьян».
— Ну и батя! — сказал Алексей и с гордостью посмотрел на окружающих.
Но в этот момент в стороне раздались гневные крики, многие бросились туда, завертелись, как в водовороте, и над толпой пронзительно: «Шпи-и-к…
— Товарищи, спокойно, арестуйте его и уведите в управу. Там разберемся.
Река неслась играючи, половодье было расцвечено флагами, мелодией «Варшавянки», выпеваемой молодыми и страстными женскими голосами, вчерашние мечтания выстроились на знаменах золотом букв. Ораторы сменяли друг друга на трибунах. В морозном предвесеннем воздухе, напоенном свободой, невероятной, как внезапное цветение маков, перекрывая все иные, трепетала одна нота: конец войне! По улице бродили до поздней зари толпы. На стенах еще догорали плакаты: «Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил отрекся в пользу народа».
— А что, — говорили в кучке собравшихся солдат, — ведь и в Писании было сказано про возмущение народов.
— Будя тебе! — ответил другой солдат. — Кабы не затеяли войну… Распутин был чумазая рожа, а и тот говорил: ни к чему стране война! Гиблое дело — эта война, она нужна только генералам: сидя на теплых местечках, детей наплодили, и надо их вытаскивать; ну, и деньги и чины нужны! А уж вору война лучше ярмарки: грабь сколь хочешь! Им она нужна, говорит, а для папы, — они промеж себя царя с царицей называли папой и мамой, — папе, говорит, война погибель! Дождется, говорит, дождется папа красных флажков! От японской войны папа, говорит, чирьями отделался, а тут головы не снесет!
— Ты на Распутина не оглядывайся, — сказал третий солдат, свертывая громадную самокрутку. — Хорошая была царская собака, костогрыз! С придворными курвами и с самой царицей спал.
— А тебе жалко?
— Всей Расее позор!
— Позор — полбеды. А вот от Кшышынской, царской канарейки, был государству разор! Говаривали: имеет вкус к царскому телу. Сперва с самим папой, а потом с великим князем Сергеем Михайловичем любовь крутила. Она с этим князем полмиллиона хапнула! А с каких сумм? Этого на театре не вытанцуешь! Князек артиллерией ведал, да на фронте снарядов нет, от германских пуль солдат гнилой картошкой отбивайся, а у балеринки тем часом под Ярославом имение выросло да жемчуга на шее, а им цена двести пятьдесят тысяч рублев!
— А тебе откуда известно? Ты не из царской ли псарни?
— В дворцовой охране был, наслушался. Да царская монополька сгубила. Напился, наболтал чего-то и марш-марш под немецкую шрапнель. Дорожка укатанная!
Подошел солдат-киргиз:
— Нас офицер ругала: «Карсак — черт, скула!» Теперь вся равна: русская, калмык, киргиз, чуваш…
— Яман офицер, — сказал кто-то.
— «Ваше бла-а-родие!», «Шапки долой!». На-кось, выкуси!
— Ой, братцы, до бабы соскучал, спину ломит!
— А все равно воевать велят. Наш поручик
— Долдонит!
— Не бреши. Большая выходит загвоздка!
— Солдатские комитеты решат. Загорелся костер, ой жарко ему гореть!
— Помещики широким задом на земле сидели. Попущают им красного петуха!
— Землю возьмем.
— Пахать разучились.
— А этот где — из дворцовой команды? Небось при дворце ряшку наел?
— Оставь его. Он по бабе скучает.
— Все скучают.
— Распутина вспомнил! Святого старца!
— А Сухомлинов, продажная шкура, лучше был?
— Всех на одном дереве… Никому теперь с народом не справиться, никакой Родзянке!..
— Или ты Родзянку в бабы произвел?
— Баба и есть. Из буржуазов он. Нет, теперь им с нами не совладать. Говорю тебе: зачалась буря-пожар, большое полымя!..
…Для братьев Гуляевых тоже настала свобода: школа заброшена, городовых бояться не надо. Батя выбран в Совет и в какой-то комиссариат, заправляющий целым районом. Комиссариат заседал сутки напролет в доме, где помещались прежде артисты разъездного цирка.
Алешкин идол войны, слепленный в теневой стороне двора, расползся от весеннего тепла, оплыл; однако глазищи были точно живые, смотрели злобно, и весь он стал страшнее прежнего. И было дивно, что дворовые мальчишки его до сей поры не разрушили.
Весна — время переменчивое: ветры, почерневший снег… На Волге, над толщенным льдом — студеная вода. По городу люди двигаются чуть разомлев, и кто кутается еще по-зимнему, а у кого пальто легкое и нараспашку.
Три брата шли по улице. На углу — пролетка, кучер в тулупе, широкий в заду и восседает на козлах, как царь. Вовка не удержался:
— Извозчик, свободен?
— Свободен, — отозвался тулуп, не поворачивая головы, и чуть тронул вожжи.
— Да здравствует свобода! — звонко крикнул Вовка и проворно отбежал в сторону. Тулуп пригрозил кнутовищем и густо вслед:
— Безотцовщина! Пораспущались, босяки!
Санька с Алешей были уже далеко, и Володя не стал их догонять. Он загляделся на одинокую лошаденку, которая, без узды, чуть пошатываясь и вроде пританцовывая, пересекала улицу. Не из цирка ли сбежала? Володя подошел, и она посмотрела на него смеющимися глазами. Он погладил ее по гриве и, эко чудо, лошадь — пьяная! Вовка догадался, что где-то разгромили винный склад.
Он свернул за угол и увидел подводы, на которых стояли ящики.
— Это что, дяденька? — спросил он у солдата.
— Вот реквизировали склад у спекулянта. Везем в комиссариат.
— Склад-то далеко?
— Да вон за углом.
Из склада вытекал темно-красный ручей. Какой-то старик, присев на корточки, пил из него пригоршнями. Из подвала выбежал парень, недурно одетый, с большим красным чемоданом в руке, и, кренясь под тяжестью, но ускоряя шаги, юркнул в подворотню.
Чемодан мелькнул перед Вовой и пропал во дворе. Вовка остановился посреди двора, озираясь. По лестнице спускался тот же франтоватый человек, но уже без чемодана. Это был Горка.