История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
В комнате стало жарко, дети открыли форточку, а Вовку уже вынесло зачем-то на улицу, и оттуда донесся его звонкий голос: «Распутин!» Санька глянул в окно и выбежал вон. Это Вовка бросил Горке в лицо «Распутин», и быть бы ему на этот раз избитым нещадно… Саня взял Горку железной рукой и основательно встряхнул. Тот вырвался, перебежал на другую сторону улицы, и в открытую форточку камнем влетел его злой крик:
— Пролетарии! Голь! Беспортошные! Я вам всем припомню!
По лицу учителя пробежала кислая гримаса, но мать уже решила про себя: шут с ним, так и так с ним
Едва она проводила барышню с учителем, пожаловал, остановив сани перед воротами, совсем необычный гость — сам рыбопромышленник Лариков.
Испокон веку приказчики приходили хозяев поздравлять, а тут хозяин приехал навестить — и не какого-нибудь большого приказчика, а простую работницу. Правда, отец на Ларикова десять лет работал, и заехал старик лишь на минуту и потому только, по его словам, что Гуляев мастер своего дела и за малую провинность на фронт угодил при четырех-то несовершеннолетних детях, в то время как иные балбесы и ветрогоны и воевать не воюют, и работать не работают.
Лариков скинул в прихожей дорогую шубу, погладил бритый подбородок, перекрестился на образа. Глаза у него были быстрые, смотрели они из-под крутого лба бойко. Взгляд был веселый и бегучий, мигом обежал и детей, и обстановку в комнате.
— Значит, так и живете. Справно, — сказал он.
Мать спросила, не выкушает ли он рюмочку вина, он сказал: «С удовольствием» — и выкушал, закусив пирожком. Потрепал по щеке Володьку, велел кликнуть кучера — тот принес пакет, в котором оказались елочные украшения, — спросил, учатся ли ребята, удивился, что все учатся, похвалил, сунул матери пятирублевую бумажку и пошел к двери. Мать сказала:
— Денег-то и не надо бы…
Но старик оборвал строго:
— Ты гордая, я знаю, и муж твой гордый, да ты не об себе только, ты об детях думай. Я от тебя больше зарабатываю. И сыновья наши вместе в гимназии учились.
Идя следом за стариком, мать с тревогой спросила, какие дела на фронте.
— Какие там дела! Не сегодня-завтра вовсе развалятся! Кругом одно предательство да казнокрадство! — ответил старик сердито и с этими словами отбыл.
Со двора его провожал соседский мальчишка Степка, который, кривляясь, пел:
Когда я был аркадским принцем, Я во дворце недурно жил, Гулял я с Гришкой Распутинцем, Вино и пиво с ним я пил.— Знать, и вправду плохи дела, коли старик Лариков забеспокоился, ко мне в гости пожаловал! — сказала мать. — Вот он пять-шесть домов объедет, а по городу слух: «Старик Лариков о семьях фронтовиков, своих бывших ловцов, заботится». Он и раньше посылал подарки для ловецких женушек и детей. А сам, передают, среди своих, промышленников, говаривал: «Если ловец не просит денег вперед, значит рыбы наворовал. А если на баню просит, знай, украл вдвое». Бо-ольно хитер!
Санька с Алешкой и Николашенькой
— Айда, «Астраханский вестник»!
— Не пойду, — сказал Вова, глядя в пол.
Братья ушли. Ему стало одиноко. Едва не заплакал от обиды. Со вздохом сел за книгу «Жизнеописание русских царей».
— Ты чего остался, мой маленький? — сказала мать.
— Просто так, — ответил он, отворачиваясь. — Про какого царя ни читаешь, написано: «Почил в Бозе». Почему они все умирают в Бозе? Или их туда свозят умирать? А где она — Боза?
— Ты у Алексея или у Саньки спроси, Вова.
— Они говорят, Боза — это имение или дворец. Где же, говорят, им умирать, как не во дворце? Но я не верю. Сами не знают. Только драться умеют…
— Не грусти. Я тебя в обиду не дам. Я знаю: ты мне хотел помочь, когда продавал газеты.
Она обняла его и прижала к себе, словно хотела защитить от всех настоящих и будущих бед, от всех ветров и всего зла…
Прошло рождество. Печать передавала обнадеживающие сообщения Штаба Верховного Главнокомандующего, но конец войны… конец войны терялся в туманной дали. В тылу была дороговизна и общее недовольство.
Однако улица жила. И, как всегда, манила братьев Гуляевых.
…Санька первый ринулся вон из дому, перевернулся в воздухе, словно какой циркач. Алешка засмеялся. И Вова. И пошли все трое, с снежками в руках, против ремесленников. Потеха!
Потеха, да не для всех. Снежки, летая во все стороны, как будто щадили, как будто не хотели задевать Бельских — Славу и Мишу, одиноко стоявших в стороне. Им не до снежков. У них отец с фронта нагрянул, а радости прибавилось немного.
Саня отряхнулся, отер снег с лица. Сунув руку в варежку, взял Славу за плечо и повернул. Они пошли вперед. За ними — Миша на костылях, Алешка с Вовой.
— Что же сказал отец? — спрашивал Саня.
— У него с матерью много было разговоров. Расходятся. Уже разошлись. Мы будем жить отдельно.
— Кто это «мы»? — всполошился Саня.
— Мать с отцом призвали нас с Мишкой и давай каждого по очереди спрашивать: с кем хочешь жить?
— Ну?..
— Мишка будто отрезал: «Как Слава, так и я». Да он знал заранее.
— «Мишка отрезал»! А ты что?!
— Я сказал: «С отцом». И Мишка тут же: «И я с отцом». Отец враз переменился, не узнать. Засмеялся, обхватил нас руками. «Вот, говорит, единственное богатство, которое у меня не отняла война». Он уже и квартиру подыскал.
— А мать?
— В слезы. Мы с Мишкой стали свои пожитки собирать — отец из имущества ничего не захотел взять, — она уткнулась в дверной косяк, плачет. Но за нами не пошла.
— Значит, вы с Артиллерийской съезжаете? Куда?
— На Малые Исады. Мы обещали матери навещать ее.
Слава с Мишкой остались у ворот.
Гуляевы шли домой молча. Тутовые деревья махали им голыми ветвями. И Вова сказал:
— Никогда я от мамы не уйду!
Братья посмотрели на него. В один голос, но не очень уверенно: