История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
— Ну и что?! — тут же сказал Алешка. — Санька — он тот же Русанов или Седов, и он же купец Калашников!
— А ты кто? — быстро отозвался Санька. — Кирибеевич?
Вова посмотрел на тонкий Алешкин нос, густые светлые волосы и залюбовался. «Кири… надо будет прочитать». Но и Санька с его темными и блестящими, как у матери, глазами был хорош собой.
— Ладно, ребята, — примирительно сказал отец. — Что ни слово, то у вас спор. — И стал спрашивать об Илье. Он ловил каждую подробность. А потом сказал:
— Снимите-ка с меня сапоги.
Дети бросились разом, но мать
Отец пошел мыть ноги в корыте, а Володька, скинув свои чеботы, надел его сапоги и бацал в них по зале.
Потом мать приготовила чай, и отец сказал:
— Почти два года, как мы в последний раз сидели вместе за этим столом. Страшно подумать… А дети-то — куда образованней нас с тобой растут, — сказал отец, с улыбкой обращаясь к матери, и видно было: это он мать благодарит за то, что дети растут образованными. Для детей эти слова отца и его улыбка были в новинку: раньше он как-то не очень ценил образование. Раньше он твердил одно: старшие должны работать.
— Ты уж не томи нас, скажи: насовсем вернулся? — спросила мать, и в тревожной ноте ее таилось: не отпускник ли ты, и не пролетный ли миг — твой приезд?
— Списан вчистую. Однако сказать, чтобы окончательно… Россия словно на вулкане, и я, несмотря на ранение свое…
— Ладно тебе, — перебила мать, мудро отстраняя от себя преждевременную заботу. — Поживем — увидим. — И, полная решимости не упустить минуту счастья, вновь посветлела лицом.
Володя убежал на улицу, а Саня, уединившись в детской, думал об отце. Ему представился отец, каким тот приезжал с промысла: вначале порадуется встрече с женой, с детьми, а потом чуть что — широкие темные брови подымутся вверх, глаза загорятся гневом. Очень переменчивый был, крутой. Солдаты, что возвращаются с фронта, почти все ожесточенные, а батя хоть и говорит, что в груди накипело, однако задумывается и вроде присмирел. К семье переменился.
Вошел Алексей и словно угадал течение Саниных мыслей.
— Мать показала ему мою гимназическую куртку, — сказал Алексей, — а батя: «Добротный материал. А учится хорошо?» И потом: «Один в университет попал, другой в реальное училище, третий в гимназии. Не станут ли они нам чужими?» — «Не станут, отвечает мать, ведь Илья не стал…» — «Это, говорит он, надо еще проверить». А она: «Я не слепая, вижу человека». Ему не понравилось, что Илья не поехал к началу занятий, но особенно ей не выговаривал. А еще отец мне этак строго: «Тебе, как гимназисту, не годится площадная брань и даже такие слова: клёвое, плёвое».
— За отметки определенно начнет спрашивать, — в раздумье сказал Саня. — С математикой у меня туда-сюда… А сочинения… Эх, Илюшки нет! Может, батя и прав: немного он чужеватый, Илья.
Алексей усмехнулся:
— Тем, что в стенке на стенку не дерется? Из возраста вышел… Ты на грамматику, на синтаксис налегай.
— Учитель нашелся! На сочинения — налегай! На историю — налегай!
— А ты знаешь, кто был Сатурн?
— Сатурн?.. Сатурн… — повторял Саня, смешавшись.
— Бог бесконечного времени, — сказал Алексей.
— Если учить про всех сатурнов… А ты в бога веришь? В нашего, христианского? В бога-троицу?
— Не знаю… — ответил Алеша. — Иисуса Христа могу представить, а бога-отца и бога — святого духа — ну никак!
— Вот и я тоже! — подхватил Саня. — Иисус, ну, был проповедник. Были и до него и после. Конечно, необыкновенный человек! Лечить умел. Но почему — сын божий?.. А в бессмертие души веришь?
Алексей посмотрел на него. Поколебавшись, сказал:
— Когда в церкви стою, вроде начинаю верить. Настроение такое охватывает. А как вышел на улицу — из головы выскочило.
Саня засмеялся:
— Много ты бываешь в церкви!
Какой год, какой день на дворе? За окнами бурлило и шумело, словно река радостно хлынула на город. Рано утром Санька разбудил своих братьев:
— Черти, проспите революцию!
Они оделись впопыхах и выбежали на улицу. Неслась толпа — черно-серая лавина. Мимо неслись лица, лица с огромными, радостно-буйными глазами.
Солдаты в шинелях, студенческие курточки, мастеровые, какие-то невиданные прежде люди, ютящиеся на окраине, — эта река разом поднялась со всех улиц, из всех домов, подвалов, казарм и с лозунгами, криками текла мимо. Мальчишки спрыгнули с крыльца, и река подхватила их.
— Царь отрекся.
— Самодержавие пало.
— Товарищи, свобода!
— Ура!
Кто-то рядом заплакал, кто-то засмеялся. Протяжными взмывающими голосами пела «Марсельезу» долгожданная народная воля. Пела перед раскрытыми ставнями особняков, перед витринами магазинов и красочно блиставшими вывесками. Город менялся на глазах. Даже раненые, опираясь на палки и костыли, вышли из госпиталей, делились табачком и обнимались.
Площадь была запружена народом. Где-то далеко был стол, и на нем уже возвышался оратор.
Алешке с Вовкой ничего не видать — по малости роста.
— Полезли на фонарь! — скомандовал Санька.
Оратор — маленький, беловолосый, без шапки, словно нарисованный на фоне плотно-синего дня — взмахнул рукой и крикнул:
— По-здра-вляю народное собрание с завоеванной свободой!
Над толпой взлетели шапки. А стоявший рядом с фонарным столбом пожилой солдат сказал, обратясь к соседу, тоже в шинели: «Что, раз так дело повернулось, то уже на фронт, товарищ, не пойдем?» — «Войне каюк!» — убежденно, с достоинством ответил сосед.
— Самодержавие свергнуто, свобода завоевана, — продолжал оратор. — Но ее еще надо защитить. Есть лишь один путь — путь единения всего народа…
— Санька, ура! — завопил Вовка старшему брату.
А там, над толпой уже стоял другой оратор.
— Смотри-ка, — крикнул Алексей, — ведь это наш батя! Батя!
В толпе зашевелились, зашикали:
— Тише, вы там! Населись, как воробьи!
Батя, распахнув шинель, словно вознесся, словно остановил половодье, что шумело под его ногами.