История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

К обычным занятиям Толстого — охота, писание романа и дневника, переводы, джигитовка, рисование — прибавилось еще одно: изучение татарского языка. Изучение подвигалось быстро, и вскоре «Толстов» знал больше татарских слов, нежели цыганских, а этих последних он запомнил немало и даже пел на цыганском. Лукашка как педагог был не совсем бескорыстен и уже на первых порах в витиеватых выражениях попросил у Льва Николаевича тульский самовар, в чем Толстой не посмел отказать.

— А ты и песни кумыцкие знаешь? — спросил Толстой.

— Знаю, — не без гордости ответил Лукашка.

И он запел песню, смысл которой в переводе Лукашки состоял в том, что вот мать и отец любят одного из своих пяти сыновей больше, чем других. Или есть конь,

и он в неравном бою не спас героя от раны. Есть недостаток и у горы Асхартау: на ней спит богатырь, а она не может его разбудить. Но в песне дается и объяснение, снимающее вину с отца и матери, как и с коня, и с горы Асхартау:

Чем же виновны вы, Отец и мать, Если один ваш сын хорош, А другие плохи? Чем же виновен ты, Боевой конь, Если на тебе, неоседланном, Все лето скакали табунщики? . . . . . . . . . . . . . Чем же виновна ты, Гора Асхартау, Если пробил гибели час Для молодого бойца? [2]

2

Перевод Э. Капиева. Приводится в сокращении.

— Хорошо, — сказал Толстой задумчиво. — Настоящая поэзия.

Лукашка вполне заслуживал и тульского самовара, и других подарков.

Желание опасности вновь стало томить Толстого, и он надумал пойти на дорогу, как здесь выражались, то есть, переправившись с кем-нибудь ночью за Терек, засесть среди кустов или камней, чтобы подстрелить того-другого из немирных чеченцев, также появлявшихся по ночам. Однако казаки сказали, что переправиться нельзя, Терек разлился, и Лев не стал настаивать. Ему представился вдруг этот писаный красавец и лихач Пистолькорс, любивший подобного рода подвиги, совершаемые из чистого тщеславия и являвшие по сути бессмысленную жестокость, и он устыдился своего намерения.

Сехин угадал настроение Толстого. А возможно, казаку просто захотелось навестить знакомцев из штаб-квартиры Кабардинского полка, расположенной в укреплении Хасав-Юрт. У него везде были знакомцы. И он сказал:

— А коли хочешь, поедем в Хасав-Юрт. И там люди есть.

Хасав-Юрт был в сорока верстах от Старогладковской, и эта дорога всегда сулила острые ощущения: того и гляди выскочат из засады чеченцы!

У Льва две лошади, и на одну он усадил Епишку, который возвышался на ней как чудо-богатырь. Чудо-богатырь первый увидел впереди коляску, сопровождаемую несколькими драгунами. Когда они нагнали ее, из коляски высунулась голова, а затем и рука, помахавшая Льву; Лев вгляделся и узнал своего двоюродного дядю графа Илью Андреевича Толстого, служившего здесь же, на Кавказе. Лев спешился. Они с дядей потянулись друг к другу, поцеловались. Илья Андреевич, которого Лев в письмах к родным называл не дядей, а Ильей Толстым, был старше на пятнадцать лет и держался просто, но солидно. Он залюбовался Епишкой и сказал:

— Экая великолепная фигура! Еруслан Лазаревич! — После нескольких вопросов племяннику дядюшка стал просить: — А что, не поехать ли тебе со мной к князю Барятинскому? Он хорошо о тебе отзывался. Окажи любезность…

И они поехали. Едва добрались до укрепления, Епишка кого-то окликнул, нырнул во двор вместе с лошадью и был таков.

Князю Барятинскому доложили, и тот поднялся из-за стола, одна бровь выше другой,

спокойные глаза, улыбка, радушие в чертах довольного, сытого лица.

Князь усадил гостей, и скоро на столе появилась бутылка отличного французского вина, фрукты. Они выпили, и князь, вытирая губы салфеткой, посмотрел на Льва, сказал:

— Я видел вас в деле, граф. Вы хорошо держались.

Льву захотелось сказать: «Вы тоже, князь, хорошо держались». Но не сказал ничего. Только подумал: в каком таком деле он хорошо держался? Да разве это было для него «дело»? Он лишь наблюдал, как другие действуют.

Ходили слухи, что Барятинский при всех своих талантах и уме был падок на лесть, подчас грубую и наивную. Но тем более сдержан в беседе был Толстой.

— Я советую вам поступить на военную службу, — продолжал Барятинский. — Полагаю, это самое лучшее, что вы можете сделать. Молоды, здоровы…

Лев решил не затягивать беседы, откланялся. Он разыскал Епишку, и они галопом поскакали в Старогладковскую.

Николенька все еще находился в лагере, в Старом Юрте. Он писал о знакомых Льву сослуживцах своих, о Садо: этот приходит каждый день и спрашивает о нем, Льве, очень скучает, места себе не находит. И еще Николенька поведал, что он также имел беседу с Барятинским и тот очень хвалит Льва за участие в набеге.

Что было отвечать на письма Николеньки? Самым важным событием жизни Льва было то, что ему с каждым днем все более нравилась одна казачка. Но об этом он брату не сообщил. Зато посетовал, что лишился лошади: совсем захромала, стала никудышной. А другую, купленную недавно, казаку подарил. Нельзя ли теперь купить в Старом Юрте?

В ответ на письмо Льва прохладным августовским вечером в тени деревьев появился Садо, державший под уздцы коня. Это был не тот картинный конь, которого Садо хотел подарить, когда пригласил Льва Николаевича к себе, но тоже хороший, добрый.

— Нет, Садо, — сказал Лев, — ты меня задариваешь, и мне не откупиться.

Лицо кунака изобразило страдание и грусть, и Лев заколебался.

— Я прошу… — смиренно сказал Садо, опустив голову и глядя исподлобья.

Лев взял коня, и Садо, счастливый, вновь нарушил Коран, соблазнившись чихирем, и они пошли по улице, любуясь девками, принарядившимися к празднику, но Лев искал глазами ту, которая волновала более всех…

Подошел захмелевший Епишка, сказал, что дело с Соломонидой, казачкой, налаживается, но слова эти не смирили во Льве Николаевиче кровь. Ничего пока с юной Соломонидой не налаживалось. А он знал: в нем говорит отнюдь не одно лишь сладострастие, которое не победить ни джигитовкой, ни трудом, ни беспокойными поездками в крепость Грозную или в станицу Червленную. Со статной и недоступной красавицей Соломонидой неизменно связано было мечтание совсем послать к черту прежнюю жизнь, купить дом и зажить здесь той здоровой и естественной жизнью, которой живут казаки. Это была странная, почти неправдоподобная мысль. Но странен (а талант всегда сам по себе — странность), необыкновенен был и человек, в голове которого бродили столь смелые и самобытные мечты.

Двадцать седьмого августа приехал брат с маркитантом Балтой, сразу обратившим на себя внимание Льва Николаевича, а следующий день был для Льва особенный — день его рождения; ему исполнялось двадцать три года. День грусти, сожалений, хмельной дерзости. Лев садочком прошел к Соломонидиной избе, встретил ее в сенях и охватил рукой ее стан. Девушка дала себя поцеловать в губы и прильнула вся, но тут же легонько и оттолкнула тонкой и сильной рукой.

— Нет, барин…

Льву тотчас вспомнилось, что крестьяне в Тульской губернии говорят о помещиках презрительно «господишки», и он почувствовал всю дальность расстояния, отделявшего его от девушки. Да, эта не только пойдет замуж за казака, но, возможно, станет проводить с казаком любовные ночи — но не с ним, приезжим из России, из столицы, и, конечно, совсем не простым человеком, коли держит слуг и читает книжки.