История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

И генеральскую свиту, и генерала Барятинского, который умел под пулями шутить, но с жутким спокойствием дать разрешение грабить и жечь, и то поразительное для него открытие, что Шамиля — народного вожака! — простому горцу увидеть невозможно, так как имама окружает целый полк телохранителей, и многое другое Лев Николаевич также описал в «Набеге». А пока он лишь наблюдал, порой ужасался…

На всем пути следования к аулу нельзя было не заметить поручика Пистолькорса, рота которого шла обок с ротой Хилковского, Бравому Пистолькорсу в свою очередь суждено было попасть в толстовский рассказ.

Лев Николаевич спустился на лошади с горы, откуда был ясно виден наполовину выгоревший аул. Генерал Барятинский дал приказ отступать. Драгуны, казаки, солдаты подтягивались, началось движение вспять. Толстой,

трясясь на своей лошаденке, думал о горцах, о войне… Мысли были противоречивые. Они роились в голове, и не было на них ответа. Только сомнения. Пока в нем преобладало то, чему он сам дал имя: «молодечество войны». Но в душе было не одно только это чувство.

В Старом Юрте после возвращения отряда только и было разговоров что о набеге, об удачных действиях капитана Янова, а затем и о дерзком рейде Хаджи-Мурата, одного из ближайших сподвижников Шамиля в Дагестане.

Говорили, что еще в апреле Хаджи-Мурат с восьмитысячным ополчением горцев прошел весь прибрежный Дагестан. В Табасарани и в других местах он навел немало страха на солдат генерал-адъютанта князя Моисея Захаровича Аргутинского-Долгорукого, командовавшего войсками Прикаспийского края. Войска Аргутинского, в составе которых была и 20-я артиллерийская бригада под командой генерал-майора Граматина, оттеснили Хаджи-Мурата. Превосходство в артиллерии у князя Аргутинского было несравнимое.

Однако во второй половине июня Шамиль прибыл из новой своей резиденции Ведено, чтобы заняться делами в Дагестане. В начале июля аварцы и другие горцы вновь появились на гамашинских высотах и на хребте Турчи-даге. Хаджи-Мурат с семьюстами своих джигитов вновь вторгся в Табасарань и Кайтаг. В течение каких-нибудь тридцати часов он прошел со своим конным отрядом по горам и оврагам между постами Аргутинского сто пятьдесят верст. Его конники появлялись затем в губденских лесах, в Буйнаке — владении шамхала Тарковского в прикаспийской полосе, на дороге между Дербентом и Темир-Хан-Шурой, в тылу укреплений князя Аргутинского. Рейд по тылам противника не был для Хаджи-Мурата и Шамиля самоцелью. Цель была — увлечь за собой и поднять на восстание значительные массы местного населения. Аргутинскому пришлось мобилизовать все свои ресурсы. Но, так или иначе, расчет Шамиля и его наиба не оправдался. Группы Хаджи-Мурата и все войско Шамиля были вытеснены из прибрежного Дагестана. Хаджи-Мурат долго лавировал между отдельными отрядами Аргутинского, едва не попал в окружение и не погиб и, лишь потеряв половину отряда, яростно бросаясь впереди своих джигитов, раненный, после месяца непрерывных боев достиг Аварии.

Едва пришли сведения об июльских делах в Дагестане, разнесся слух, что Шамиль остался недоволен Хаджи-Муратом (многие произносили его имя как Гаджи-Мурат), поскольку Мурат не сумел поднять восстание и только разочаровал табасаранских жителей, тем более что и табасаранцы, и сам он со своим отрядом потеряли много людей. Говорили также, что Шамиль сместил Хаджи-Мурата с наибства и потребовал все деньги и ценности, добытые во время рейда в Буйнаке, но что Хаджи-Мурат дал лишь половину и ушел из Хунзаха в аул Бетлагач, где в случае чего легче было защищаться от Шамиля. Он попросил Шамиля отпустить его в Чечню. Влиятельный наиб Кибит-Магома будто бы пытался примирить Шамиля с Хаджи-Муратом, но Шамиль отказал Хаджи-Мурату в его просьбе, и тот понимает, что отныне жизнь его находится в опасности, и, кажется, готов перейти на сторону командования Кавказского корпуса.

Многие уже тогда весьма сомневались в подлинности крупной ссоры между Шамилем и Хаджи-Муратом: и Шамилю не было выгоды терять одного из своих лучших помощников, и Хаджи-Мурат знал, что русские вряд ли ему поверят, а если поверят и не казнят, то в России его ждет скучная и бесславная жизнь в какой-нибудь губернии. Когда позднее Хаджи-Мурат все же перекинулся на сторону Кавказской армии, многие остались при мнении, что переход этот готовился и был осуществлен с согласия Шамиля и с разведывательными целями. Наместник Воронцов получил сведения на этот счет и, хотя не очень хотел им верить, в письме к Барятинскому просил не подпускать Хаджи-Мурата к отряду и к Воздвиженской. Находившийся в Воздвиженской сын Воронцова Семен, командир Куринского полка, явно

благоволил к перебежчику, а «такой отпетый разбойник, как Хаджи-Мурат, — писал Воронцов, — легко может нанести Воздвиженской какой-нибудь скверный удар, который возвратит ему благоволение Шамиля, держащего в руках его семью». Князь Воронцов требовал, чтобы к Хаджи-Мурату приставили двадцать — тридцать отборнейших, деятельных, отважных и проверенных казаков.

Истинная причина перехода Хаджи-Мурата на сторону русских войск вызывала много споров. Но пока переход не совершился, и Лев Николаевич просто прислушивался к тому, что говорили о Хаджи-Мурате как о человеке незаурядном даже в среде самых отважных и предприимчивых людей.

Глава четвертая

СТАРОГЛАДКОВСКАЯ — ТИФЛИС

1

В начале августа Лев Николаевич вернулся в Старогладковскую. Николенька остался в лагере.

Старогладковская вместе с несколькими другими станицами составляла центр гребенского казачества. Она была на левом берегу Терека. А за Тереком, на юге — Большая Чечня.

Станица была богатая, дома — один к одному. Казаки-староверы — воинственное племя. Все, все здесь дышало силой, удалью и раздольем. И женщины держались независимо, потому что вся домашняя работа лежит на них и они истинные хозяева дома. Толстой не мог надивиться красоте гребенских казачек. Эти тонкие лица, нежные запястья… Она навоз убирает, а и тут в ней видна сила, грация, спокойствие, женственность.

Лев с помощью Ванюши прибрался на своей половине дома и вышел на крыльцо. Вдали чуть всклубилась пыль, среди группы мальчишек и молодых казачек явилась рослая величественная фигура старика с широкими плечами и окладистой бородой. Это был богатырь Епифан Сехин, у которого Лев Толстой снял квартиру. «Зови Япишкой», — при первом же знакомстве сказал тот своему постояльцу. Епишке было за восемьдесят, а он — вон он, подвыпивший, подошел к дому, окруженный молодежью и стариками, и что-то напевает и приплясывает. Смотри как разошелся. Лезгинку пляшет. И ведь как ловок да гибок, несмотря на годы и огромный рост! Старики, иные из которых годились ему в сыновья, ухмылялись в бороду, а он заметил ухмылки, сказал громким молодым голосом:

— Разве я старый? Вы старые, а я молодой.

Епишка со всеми был на «ты», в том числе и с офицерами, и вообще, как Лев Николаевич убедился вскоре, не признавал над собой авторитетов. Гребенские казаки были старообрядцы, но Епишка и в часовню не ходил, и никаких образов знать не хотел! Если он кем был недоволен, то без особенной злобы ронял: «швинья». На половине Епишки жил прирученный ястреб, висела балалайка, на которой старик ладно тренькал. Епишке так же суждено было послужить моделью для писателя, как и некоторым сослуживцам Толстого. Ему повезло еще более других. Его внешность, особенности характера, языка описал в очерке «Охота на Кавказе» Николай Николаевич Толстой, а затем, более подробно, в образе Ерошки («Казаки») Лев Николаевич, тем самым давший ему вечную жизнь. И пусть простит нас читатель, если мы все же не раз упомянем Епифана Сехина: его участие в жизни Толстого на Кавказе было столь заметным и повседневным, что обойти эту фигуру, рассказывая о Льве Николаевиче, невозможно.

Льва Николаевича Епишка и другие казаки если и называли по фамилии, то не иначе как «Толстов». И имя чаще всего произносили «Лёв». Нередко звали только по отчеству: «Николаич».

«Толстов» угостил Епишку чихирем, и тот до поздней ночи рассказывал ему о былой жизни гребенских казаков. Чихиря он выдул целую бутыль. Он пригласил Льва назавтра на охоту. «Толстов» тотчас согласился и велел Ванюше приготовить обувь, заряды.

Пришел Епишкин племянник Лука, хромой, на костылях, первый песенник в станице, и этот, с его хитрой усмешкой, вызвал у Льва Николаевича не меньший интерес, нежели. Епишка. Лука гордился своей грамотностью и слегка подтрунивал над дядей; дядя отвечал ему тем же. Но что более всего привлекало внимание Толстого — Лукашка знал кумыцкий язык. Кумыки, потомки половцев, составляли заметную часть местного населения. В кумыцком языке было много общего с татарским, это ветви одного тюркского языка, и Лев Николаевич не без основания называл его татарским.