История довоенного Донбасса в символах. Точки

Калашников Иван Сергеевич

До чего много вас, гениев, развелось…

Батя у меня был классный, я о нём вспомнил не для того чтобы все свои сегодняшние попадалова на него повесить. У него были свои какие-то представления насчёт полноценной семьи, хотя он, сто пудов, и выговорить такого не сумел бы, – «полноценная семья». Из рабочей семьи мужик был, сам, Артёмка, понимаешь. Свою семью обеспечивал, как мог, лишь бы только с властью конфликтов не иметь. А полноценно жить, а не существовать, и чтоб с властью не конфликтовать, – практически невозможно.

Это ведь сейчас при желании и возможностях соответствующих конституционный суд купить можно. А при большевиках такого сервиса не было,

крутились, как могли, в рамках закона. И мой батя крутился. Работы очень много поменял; мне иногда кажется, что он не за длинным рублём гонялся, на месте ему не сиделось, лавэ для него стимулом были. Водилам платили хорошо, – работал мой батя водилой; шахтёрам башлять начали по выработке, – полез батя в «подвал».

Кстати, квартиру он организовал именно через шахту, они на площади Ленина касками стучали, чтоб им квартиры оставляли, после того как в забое десять лет отсидел или больше, я не помню точно. Батя отпахал, сколько нужно для квартиры, и сразу же свалил из «подвала», начал в Польшу напильники возить, а оттуда – шмотки.

Сейчас вспомнить противно, ладно бабы тогда по шмоткам убивались, им, вроде положено убиваться, слабый пол, стремление красиво выглядеть… Так ведь пацаны – однокашники мои, готовы были минет сделать за джинсы сторублёвые, а за куртку джинсовую, так, вообще, жопу готовы были подставить. Время было такое, и не с нас это началось.

Поэтому я сильно возражаю, когда наше поколение опускают ниже плинтуса, ни фига святого у нас нет, и так далее. Поколение перед нами жопу точно также за джинсы ставило, в принципе всех за джинсы и поимели, дело не в этом. Мы жопу свою подороже стараемся подставить, а так движущий фактор, в принципе, у всех поколений практически один и тот же.

Я все джинсы, которые мне батя привозил, друзьям отдавал, или выменивал на чего-нибудь. Не ради рисовки говорю, мне больше «камуфляж» нравился, пятнистые чтоб штаны были. Мама отцу нажаловалась, все штаны раздал, сам ходит чёрт знает в чём. Батя взял и привёз мне какие-то убойные брюки, они не только пятнистые были. На них ещё карманов уйма. Я в них в школу пошёл, а там учительница по языку и литературе, ветеран войны, завизжала: «Нацист!» Тогда по «ящику» показывали, как в каком-то городе в день рождения Гитлера флаг со свастикой повесили. Мне те штаны так нравились, я даже переодевался в туалете перед уроком языка и литературы…

Напильники в Польшу – это ведь недолго продолжалось. Кроме тех брюк отец мне ещё пластинки привозил, у нас их «пластами» называли или «плитами». Наверное, на них и завязались мои главные знакомства, определившие, что называется, мою дальнейшую судьбу. Ко мне домой из-за «пластов» начало приходить очень много пацанов, на свои магнитофоны переписывать, серьёзные разговоры со мной разговаривать пытались. А я не сильно по музыке убивался, я и не понимал, что они там поют, английский только в универе выучил. Мне потом Гена Бродский что-то переводил, он на соло-гитаре в какой-то банде лабал. Только он тоже на русском роке сидел, его на пластах не было, Бродский на бобинах слушать давал. И опять: поют вроде на русском, а ни слова не разобрать, качество никакое.

Так и колбасило меня между двумя культурами, где ни слова по-русски не понятно… Мама, помню, ругала меня за то, что дружу с какими-то антисоциальными элементами, мол, нет, чтобы с хорошими мальчиками из хороших семей дружить. А те мальчики за жвачку одну «кан-кан» плясать готовы были передо мной или ещё перед кем-нибудь…

Короче с заграницей батя завязал, здесь, в городе обосновался, дела какие-то у него появились,

фирма, новые знакомые, новые связи, новые бабки, ничуть не меньше старых. Мама до слёз доходила, раньше хоть знала, где он, чем занимается, когда вернётся. Теперь папа, как будто, здесь, в городе, а дома может сутками не появляться, ночами не ночевать; это называется «бизнес». Так что её понять можно было. Страну колбасило, бабки сами в руки лезли, а где бабки шаровые – там и говна всегда навалом. Вот и получается, что трудные деньги только для хороших людей. Их почему-то дураками обычно называют.

Я это не к тому, что мой батя говном был, он по серьёзному бизнес хотел наладить, причём не он один такой был. Но среди говна какой серьёзный бизнес может быть? Пока сам говном не станешь, ни фига не выйдет. А мой батя говном не хотел становиться, и те, кто его завалил, знали это, потому и завалили, суки, волки позорные…

Да нормально всё, могу говорить об этом спокойно, потом объясню почему – спокойно…

Я тогда в школе сидел, сейчас прикидываю, – совсем пацаном был, а тогда самому себе уже мужиком казался, все понты были – жвачка, штаны камуфляжные… Ко мне Бродский приехал, не Гена, брат его старший, Паша Бродский. Он тогда тачки менял, чуть ли не ежедневно, сейчас его попустило уже. Ну вот, приезжает он к школе в какой-то там «мазде» или «бмв» цвета гнилой вишни, – все девки наши кипятком ссать начали, к ним каждый день приезжали какие-нибудь «мазды» или «бмв».

А тут приехали ко мне, и я узнал об этом самым последним. Сказали, к тебе отец приехал, так сказали, как будто батя откуда-то издалека вернулся.

Он и вправду был уже далеко, только я тогда о таких расстояниях понятие не имел.

С Пашей Бродским я, наверное, даже знаком не был, видел его пару раз с отцом, с братом его, с Геной мы дружбаны. Мой батя с батей Бродских шоферил вместе, только, я точно знал, что Паша у своего бати не в почёте. Не нравилась старику деятельность сына…

Прямо возле школы Паша мне и заряжает: «Грохнули твоего батю, Рубен». А я, прикинь, решил приколоться, циничной сукой, всё-таки, был, говорю ему в ответ: «Вот грохоту, наверно, было». Паша на меня шары выкатил, и, скорее всего, подумал, что я ему не верю.

Я ему и, правда, не поверил, пока на карьере каком-то не увидал ещё одну тачку, только раскромсанную, а вокруг куски тела человеческого валяются в синих каких-то шмотках. Мой батя крутку синюю носил, я сразу её не узнал. Помню, крышу мне там, на карьере, хорошо сорвало, ходил по песку, еле ноги волочил, собирал эти куски с лохмотьями куртки, всерьёз думал, что сейчас соберу как конструктор, и батя станет передо мной, как лист перед травой.

Ни фига не получилось.

Орал в небо, связки сорвал. Бродский утешал, как мог. Я тогда не знал, каким боком он к бате приклеился, откуда всё узнал, у него своя какая-то кухня была, из-за которой его предок не жаловал. Паша просто знал, что у моего бати стрела набита, а где и с кем, – понятия не имел. Узнал, что на карьере рвануло, – поехал туда… Потом туда столько ментов понаехало, с мигалками, пиздец, сколько мусоров было…

Бродский то ли просто решил из виду меня не выпускать, то ли само собой так получалось. За упокой моего бати весь посёлок бухал, ну, а как же без родного сына виновника торжества? Похмелье в четырнадцать лет – страшное дело, Артём. Хотя, может быть, я и вышел только на синьке, не знаю. После третьей стопки меня обычно клинило, или плакать начинал, или блевать, а после пятой мне обычно говорили: «Ну, рассказывай, Рубен, как хороший человек погиб».