История Фридриха Великого.
Шрифт:
– - Что там такое?
– - спросил король.
– - Вон мой отец и моя матушка, ваше величество!
– - отвечал лакей.
– - Вели остановиться, -- сказал Фридрих, -- тебе верно хочется обнять стариков. Ступай с Богом, один день я как-нибудь обойдусь и без тебя, а послезавтра ты меня догонишь. Прогоны заплачу на месте.
Раз, за столом у Фридриха обедало несколько заслуженных офицеров и в том числе ротмистр, который выслужился из простых солдат и неоднократно доказал свою храбрость в глазах монарха. Разговор зашел о старинном дворянстве. Один генерал рассказывал с гордостью, что его отец был тайный советник и камергер империи.
– - А кто твои предки?
– - вопросил король ротмистра.
– -
– - Умно и благородно!
– - воскликнул Фридрих.
– - Ты верен Божьей заповеди, и Божья заповедь верна в отношении к тебе. Поздравляю тебя полковником, а отца твоего с пенсией. Кланяйся ему от меня!
Странным покажется, что Фридрих, который так поощрял и награждал французских ученых и литераторов, оставался равнодушным к писателям отечественным и не хотел даже читать их сочинений. Он полагал, что немецкий язык не способен к выражению сильных мыслей, не может иметь грации в оборотах и такой гармонии в стихах, как французский, и что германские ученые, наконец, не могут принести миру никакой пользы своими трудами. Впрочем, взгляд его на этот предмет был отчасти довольно верен в тогдашнее время. {240}
"В Италии, в Англии и во Франции, -- говорит он в своих сочинениях, -- лучшие авторы и последователи их писали на своем отечественном языке. Публика охотно читала их сочинения, и таким образом знания их становились достоянием целого народа. У нас все делалось напротив. Наши первоклассные ученые были люди, которые из памяти своей делали запасный амбар фактов, но за недостатком собственного суждения, как педанты, обращали все свое внимание на мелочи и требовали за то одобрения целой Европы. Частью для того, чтобы похвастать своей латынью, частью, чтобы возбудить удивление своих собратий, таких же педантов, они писали только на латинском языке, так что их сочинения для Германии как будто не существуют. От этого произошли два вредных последствия: во-первых, немецкий язык сохранил всю свою ржавчину, потому что никто его не очищал; во-вторых, большая масса народа, за незнанием латинского языка, не могла просветиться и погрязла в тине невежества. Вот неоспоримые истины.
Хоть бы наши ученые иногда вспоминали, что науки составляют пищу души. Память принимает их так же, как желудок съедобное, но без силы суждения они остаются непереваренными. Если знания -- сокровища, то их не должно закапывать, а напротив, пускать в оборот, для общей пользы, а до этого можно достигнуть только посредством общего, для всей нации понятного языка. Золотой век нашей литературы еще не наступил, но он приближается. Я его предвещаю, но не вкушу. Как Моисей, я вижу обетованную землю, но сам не вступлю на нее".
Несмотря на эту антипатию к германским педантам, он, однако, ласкал некоторых из них, убеждал писать по-немецки и сам указывал на разные отрасли наук и литературы, которые советовал разработать. Из немецких поэтов он любил одного баснописца Геллерта. Когда Геллерт прочел королю первую свою басню, Фридрих воскликнул в восторге:
– - Слава Богу, вот это стихи! Гладко, звучно, понятно! Я чувствую, что это по-немецки!
Фридрих выходил из себя от негодования, читая статьи некоторых пессимистов, которые сомневались: служит ли наука ко благу человечества, и не есть ли просвещение зло, ведущее к вольнодумству и погибели государств?
"Как?
– - пишет он.
– - Просвещение гибельно для государств, когда под его влиянием созрела и возвысилась могущественная {241} Римская держава! Когда науки создали величайших людей древности и средних веков! Науки всегда делали людей человечнее, они внушали им чувство справедливости, кротость и отвращение к насилию. Счастье народов почти столько же зависит
Фридрих страстно любил живопись. Основав в 1755 году публичную библиотеку в Берлине, он начал заботиться об заведении в Сан-Суси картинной галереи. В короткое время накупил он до 180 превосходных оригинальных картин лучших итальянских и нидерландских мастеров. Всем отечественным живописцам задал он темы для картин; удачнейшие из них были приняты в галерею и щедро оплачены. Примером того, как Фридрих уважал право художественной собственности, может служить следующий анекдот.
Когда он занял Дрезден, то в тот же день посетил тогда уже знаменитую дрезденскую галерею. Долго останавливался он перед лучшими картинами и любовался ими. Инспектор галереи со страхом и трепетом следовал за ним и ждал, с сокрушенным сердцем, что эти мастерские произведения сделаются добычей победителя. Но Фридрих, осмотрев всю галерею, наконец, обратился к нему с вопросом:
– - А скажите пожалуйста, г-н инспектор, могу ли я надеяться, что мне будет позволено с некоторых картин снять копии -- для моей галереи?
Наполеон, в позднейшие времена, не так поступал с художественными хранилищами завоеванных стран.
В 1755 году Фридрих предпринял путешествие в Голландию. Главное намерение его было ознакомиться с лучшими произведениями живописи фламандской школы и, если можно, некоторые из них приобрести для своей галереи. Чтобы вернее достигнуть цели и при покупке картин не платить втридорога, он пустился в путь под видом странствующего музыканта. Свиту его составляли полковник Бальби, известный знаток живописи, и паж. Все трое были одеты очень просто и ездили в наемном экипаже. Это инког-{242}нито подало повод ко многим комическим сценам. Трактир, в котором король остановился в Амстердаме, славился особенного рода паштетами. Королю их очень расхвалили, и он тотчас же по приезде вздумал их отведать. Когда Бальби заказал паштет, хозяйка осмотрела его с ног до головы и, объявив, что это очень дорогое кушанье, спросила, могут ли эти господа заплатить за него.
– - О, будьте покойны, -- отвечал Бальби, -- вон тот господин, в коричневом кафтане, отличный виртуоз на флейте и в один час может приобрести втрое больше, чем стоит целая дюжина ваших паштетов.
– - Право! А вот мы посмотрим!
– - вскричала хозяйка и бросилась в комнату короля.
Она до тех пор его мучила, пока он не взял флейту и не сыграл ей две пьесы.
– - Да, да, -- сказала трактирщица, -- в самом деле вы свищете недурно и можете заработать талер-другой. Так и быть! Я вам изготовлю паштет.
Из Амстердама Фридрих на простой барке отправился в Утрехт, чтобы полюбоваться живописными берегами. Здесь познакомился он со швейцарцем Ле-Катом, который в качестве гувернера путешествовал с молодым голландцем. Фридрих очень полюбил его за обширные познания и мастерское умение говорить, обедал и ужинал с ним на общественный счет и при расставании выпросил его адрес, говоря, что со временем может быть ему полезен. Через три месяца Ле-Кат немало изумился, получив от прусского короля письмо с приглашением поступить на службу при его особе. Но удивление его еще более увеличилось, когда через три года, исполняя желание его величества, он явился в Бреславль и в короле Фридрихе Великом узнал своего старого приятеля-флейтиста. Ле-Кат получил место чтеца при короле и оставался при нем более двадцати лет.