История Фридриха Великого.
Шрифт:
Другой французский ученый, д'Аламбер, напуганный примером Вольтера, не соглашался переселиться в Пруссию, несмотря на самые лестные и заманчивые предложения Фридриха. В 1755 году король имел с ним личное свидание в Везеле, но и тут не удалось ему убедить упрямого француза. Но между королем и д'Аламбером завязалась ученая переписка, содержание которой чрезвычайно любопытно. В ней, между прочим, находим мы случай, который прекрасно обличает взгляд Фридриха на свободу мысли и свободу печати.
Редактор газеты "Нижнерейнский курьер" в 1741 году напечатал краткое известие о смерти французского адвоката Лоазо де Молеона. Родные адвоката нашли в этом некрологе некоторые ошибки и до того обиделись, что решили через д'Аламбера просить Фридриха о
"Надеюсь, что семейство де Молеон дозволит мне не тревожить редактора "Нижнерейнской газеты", потому что без свободы писать разум остается во тьме. Мне кажется, что фамилия де Молеон обучалась в школе Ле Франса де Перпиньяна; она полагает, что глаза целой Европы обращены на нее, и что мир исключительно занят одним этим семейством. Но я, живущий в Германии и довольно коротко знающий все дела Европы, смею уверить фамилию де Молеон, что здесь даже никто не подозревает о ее существовании. Клятвенно уверяю вас, что в целой Германии никто не противится дворянству этого семейства; что для Регенсбургского сейма решительно все равно, отчего умер адвокат де Молеон: от нароста ли на сердце или от порыва кровеносной жилы; и что, наконец, все адвокаты Парижа, все его чиновники, президенты и даже сам канцлер имеют право жить и умереть, как им заблагорассудится. В Германии обещают не обращать на это внимания".
Но д'Аламбер не удовольствовался таким ответом и снова обеспокоил короля просьбой семейства де Молеон. Тогда Фридрих написал ему: {236}
"Признаюсь, мне очень смешно, что семейство незначительного адвоката поднимает такую пыль из пустой генеалогической ошибки. Напротив, ваш адвокат или его семейство должны бы гордиться, что хоть этим сходствуют со многими великими людьми, которых генеалогия так же неверна. Но если уж надо непременно успокоить неутешное семейство, то я надеюсь, что у нас в Германии найдутся ученые, которые произведут покойного адвоката по прямой линии, пожалуй, хоть от королей Леона и Кастилии, а издатель "Нижнерейнской газеты" охотно поместит их открытие в своих столбцах. Вот все, что я могу сделать для успокоения этих двух важных особ. Горжусь таким посредничеством и непременно напишу в моих записках, что после содействия моего к восстановлению мира между Польшей и Оттоманской Портой, я имел счастье споспешествовать примирению Молеона с нижнерейнским газетчиком. Надеюсь, что вы теперь будете мною довольны. Сколько могу, хлопочу о примирении обеих партий; я предлагаю и средства, и пути. Вероятно, я достигну цели, если мне только не будет труднее поладить с семейством Молеон, чем с султаном и его великим визирем. Уполномочиваю вас, ко благу Европы, подписать этот важный мир и тем возвратить спокойствие и духовную свободу рейнскому издателю, без чего он никак не может трудиться для публики".
Фридрих вообще дозволял всем и каждому высказывать свободно свои мнения, хотя бы они даже касались его собственной особы.
Множество анекдотов в таком роде доказывают, с каким великодушием и чувством собственного достоинства он обходился с людьми, его лично оскорблявшими. Магистрат маленького городка донес ему, что живший там писатель в одном из своих сочинений вознес хулу на Бога, на короля и на одного из членов магистрата. Король отвечал:
"Если он вознес хулу на Бога -- это знак, что он его не знает; за то, что он хулил меня -- я прощаю; но за хулу на одного из членов магистрата повелеваю посадить его немедленно под арест -- на четверть часа".
В другой раз, когда королю сказали, что один ученый отзывается о нем оскорбительно и дерзко, он спросил:
– - А может ли он выставить против меня 200.000 человек?
– - Нет, ваше величество. {237}
– - Нет? Так пусть его говорит, что угодно. Языком он мне не повредит, а когда наговорится, то и сам перестанет.
Издатель, предприняв дорогое, но плохое издание, надеялся
– - А сколько он потерял?
– - спросил Фридрих.
– - Около 10.000 талеров, ваше величество.
– - О, за такую сумму он может бранить меня гораздо больше.
Однажды утром, выглянув в окошко, Фридрих увидел у дворца множество народу. Все протягивали шеи, как будто силились что-то рассмотреть. Король немедленно послал своего адъютанта узнать, что там такое. Адъютант вскоре возвратился назад со смущенным видом.
– - Ну, что?
– - спросил Фридрих.
– - Не смею доложить вашему величеству...
– - Что за вздор! Говори.
– - К колонне дворца прибит пасквиль...
– - Какой пасквиль?
– - На ваше величество.
– - Так вели прибить его пониже, чтобы всякий мог прочесть, не свертывая себе шеи.
При построении Сан-Суси король желал расширить сад, но плану его мешала ветряная мельница, которая стояла на самом видном месте. Он хотел купить ее, но мельник не соглашался продать, несмотря на то, что король обещал ему выстроить новую мельницу и даже положить пенсион.
– - А знаешь ли ты, что я могу взять твою мельницу насильно!
– - сказал ему король.
– - Попробуйте!
– - отвечал мельник.
– - Разве в Берлине нет уголовного суда?
– - И то правда, -- сказал Фридрих, -- видно, мы дела не поладим.
Он отпустил мельника с подарком и переменил план своего сада.
Снисходя к каждой человеческой слабости, уважая каждое правдивое слово, прощая даже дерзость и оскорбление, Фридрих возмущался от неблагодарности.
"Неблагодарность, -- говорит он, -- самый черный, презренный, унизительный порок. Человек не сознающий благодеяний -- госу-{238}дарственный преступник против общества. Он отравляет святейшее чувство добра, истребляет дружбу и губит благороднейшие побуждения человеческого сердца. Платя злом за оказанные услуги, он колеблет самое основание гражданского общества, которого связи только тем и крепки, что все люди слабы и нуждаются во взаимной помощи".
Оттого Фридрих так нежно любил мать свою и уважал в других сыновнее чувство. Однажды, поздно вечером, он позвонил в колокольчик, но никто не являлся. Он вышел в дежурную комнату и увидел, что паж заснул в кресле. Он хотел его разбудить, но вдруг бумага, торчавшая из кармана пажа, возбудила его внимание, Фридрих вытащил ее и увидел, что это письмо от матери пажа. Она благодарила сына за присылку денег, которые он сберег ей из своего жалованья, и молилась, чтобы Господь усладил жизнь его так же, как он услаждает ее старость. Фридрих был глубоко тронут письмом. Он возвратился в кабинет, достал сверток червонцев и тихонько опустил его вместе с письмом в карман пажа. Через несколько минут он так громко позвонил, что паж проснулся и вбежал в кабинет. "Ты крепко почивал!" -- сказал ему король милостивым тоном. Паж начал извиняться, нечаянно опустил руку в карман -- и вынул сверток с деньгами. Бледный, как полотно, кинулся он к ногам короля и не мог произнести ни одного слова.
– - Что с тобой? Что с тобой?
– - спросил Фридрих. {239}
– - Ваше величество!
– - залепетал юноша.
– - Меня хотят погубить! Я не знаю, как попали эти деньги ко мне в карман...
– - Успокойся!
– - сказал ему король.
– - Господь и спящим посылает свои милости! Как всеобщий отец, он с удовольствием смотрит на любовь детей к родителям и не покидает благодарных. Отошли эти деньги к своей матери, кланяйся ей от меня и уверь ее, что я позабочусь и о ней, и о тебе.
Во время поездки короля в Померанию, крестьяне одной деревни высыпали на дорогу, чтобы взглянуть на Фридриха. Вдруг лакей короля, сидевший на козлах, громко закричал и простер руки к одной избушке.