История моего самоубийства
Шрифт:
— Джейн Фонда! — еще раз воскликнул шепотом Займ.
— Правильно, — ответил я невозмутимым тоном, — и усядется сейчас рядом с вами, профессор!
— Пожалуйста, сюда, мисс Фонда! — выдохнула Габриела.
Займ вскочил, как ошпаренный, чтобы звезда не передумала усесться в соседнее кресло, и прикрыл ладонью лысину:
— Я профессор Займ!
Голос у Фонды оказался простуженным:
— Знаю: вы — профессор Займ.
— Вы меня знаете?! — ужаснулся Займ. — Впрочем, мы с вами где-нибудь, наверное, пересекались, но, убейте, не помню!
— Мы с вами нигде не пересекались, — заверила
Все еще не доверяя ни слуху, ни зрению, Займ согнулся и осторожно положил себя рядом. Фонда повернулась ко мне:
— Рада вас видеть!
— В Москву? — ответил я. — Я имею в виду: надолго?
— Только на день, а потом — в Грузию, в абхазские горы. Вы же, кстати, из Грузии?
Единственная растительность, которая по глупому капризу природы пока не исчезла с головы Займа, бакенбарды, встала торчком: Габриела, видимо, не предупреждала его, что звезда располагает исчерпывающей информацией о соседях по креслу. Впрочем, если бы звезде ничего обо мне не говорили, я бы не удивился, что она меня узнала, поскольку мы были знакомы.
…Когда в декабре 81-го «Лайф» напечатал обо мне статью вместе с моими еврейскими фотокарточками, мне позвонили из Лос-Анджелеса и пригласили с лекцией о еврейской России. Я согласился, ибо тогда еще считал, что аппаратчики из местного еврейства, получавшие зарплату за «спасение российских братьев», отличаются только невежеством: многое из того, что они вещали городу и миру об этих братьях, было ложью. Позже я выяснил, что лгут они не из невежества, а из расчета. Поначалу бесился, но скоро злость сошла на уныние, после чего пришло равнодушие, — когда лень уже и здороваться… До появления Фонды за мной расположился, например, рыжий Джери Гутман, председатель нью-йоркского комитета по советским евреям. Летит прохиндей в Союз за новыми «братьями», подумал я, а сам Джери хотел было соврать, будто рад меня видеть, но, замешкавшись у моего кресла, почесал себе рыжие брови и сгинул…
Итак, до какого-то времени — когда благотворительные комитеты по спасению российского еврейства приглашали выступать с рассказами о родном племени — я соглашался; не терпелось сообщить им чего они, как мне казалось, не знали: в большинстве своем ваши российские братья мечтают не о трансплантации в Бруклин со всеми своими органами, но о пересадке себе — на дому — новых дыхательных путей. И о новых окнах в этом доме.
Так и попал я в Лос-Анджелес, где благотворитель Фил Блейзер и познакомил меня с Фондой, которой, как он сказал, не терпелось сдружиться с еврейским активистом. Звезда, однако, призналась, что жаждет дружбы не с активистом, а с активисткой, причем, не из Грузии, а из России. При этом объяснила присутствовавшим, что Грузия — это не штат Джорджия, а край, где едят простоквашу и живут поэтому — против желания — минимум 120 лет. Я ответил, что, во-первых, такого нигде не бывает, а во-вторых, это происходит в Абхазии.
На всякий случай Блейзер сфотографировал нас в тесном приближении и опубликовал снимки в газете, которую прислал мне в Нью-Йорк и которую наряду с другими о себе вырезками я вез теперь в сумке под креслом друзьям в Грузию — показать им кто же еще кроме меня опасается, что им
И вот много лет спустя Фонда усаживается в соседнее кресло и объявляет, что едет в абхазские горы!
…- Конечно, я всегда был из Грузии! — ответил я актрисе и, как это случается в присутствии волнующих дам, добавил еще более глупую правду. — А у вас изумительная память!
— Вы смеетесь? — спросила она простуженным голосом.
— Нет, рассуждаю. Хотя рассказываю лучше; хотите, кстати, расскажу ту притчу? Которую обещал у Блейзера.
— У кого? — сощурилась она.
Я решил, что Блейзер перед ней провинился:
— Я имею в виду нашу встречу в Эл-Эй.
Звезда бросила на меня настороженный взгляд, и мне показалось, что она испугалась за свою память.
— Момент! — воскликнул я, поднял сумку и выложил на ее колени страницу с нашей фотографией.
Займ прищемил к носу пенсне и пригнулся к газете, подрагивавшей от волнения на знаменитых коленях. Фонда оглянулась на него и, проглотив слюну, сказала мне уже совсем чужим голосом:
— Окажите услугу: давайте поменяемся местами…
Займ понял, что звезды за хамство наказывают:
— Прошу прощения, мисс Фонда, — забылся!
— Что вы, профессор! Мне просто захотелось к окну.
Мы поменялись местами, Фонда возвратила мне газету, пригнула мою голову к своей и шепнула на ухо:
— Я не Фонда. Тихо, пожалуйста! Совсем не Фонда. Я Джессика Флеминг. Ничего общего с Фондой!
— Как же так?! — ужаснулся я. — А сказали: придет звезда! Для чего это?! И потом — как это «ничего общего»?! Посмотрите на себя!
— Я и им сказала как есть: я, говорю, не она, а я. Но они считают, что, нет, — она!
— Не она? А кто?
— Джессика Флеминг. А-а! Вы имеете в виду…
— Да! Вы не актриса? У вас и прическа ж не своя! То есть — ее!
— А можете дать слово, что будете молчать?
— Я ведь правда из Грузии! Всегда!
— Грузин я как раз знаю лучше нее!
— Знаете? Кого?
— Многих. А вы, например, знаете Ило Мамиствалова? — спросила Джессика.
— У него — барахолка на Орчард Стрит.
— Правильно! — воскликнула Джессика. — «Мамиствалов» — это по-грузински «Папин Глаз», да? А Отара Паписмедова?
— Отара? Двоюродный брат «Папиного Глаза»!
— Вы всех знаете! — восхитилась Джессика. — Вот они меня туда и засылают; оплатили все по люксу, и еще 5 тысяч!
— Не понимаю! — не понял я. — Откуда вы их знаете?
— Клиенты мои!
— То есть — наоборот, да? Вы — их клиентка?
— Нет, они — мои! Кстати, я не знаю — что значит по-грузински «Паписмедов», — и погладила прическу.
— «Дедушкина надежда». Но они ж оба лысые! — не поверил я.
— А это при чем? — удивилась она.
— А при том, что им парикмахерша никогда не нужна.
— Я не парикмахерша. Никогда.
— Нет? Мне так послышалось. То есть — показалось.
— Я этого никогда не говорила.
— Правильно. Это я виноват. Значит, не парикмахерша? Я подумал так, потому что вы потрогали свои волосы. А кто?
— Проститутка. А я всегда трогаю свои волосы. Всегда!
— Кто?
— Блядь.
— Не понимаю. Блядь? Откуда?