История моей юности
Шрифт:
— Читал, господин полковник.
— Помните, у него там есть такой же, как вы, взбалмошный, романтически настроенный шестнадцатилетний мальчик Петя Ростов?
— Да, помню.
— Он тоже поступил добровольцем в армию. А помните, какой конец его постиг?
— Он был ранен и умер.
— Вот в том-то и дело.
Полковник закурил папиросу.
— А вы разве исключение?.. — спросил он меня. — Вы вот, вероятно, мечтаете о каких-то подвигах. А вы не думаете, что вас могут убить? — продолжал он. — Да убьют, это еще ничего… Поплачут родные, друзья — и все… А вот, если будете больны, искалечены,
Я хотел что-то сказать, но полковник остановил меня.
— Одну минутку. Этот разговор, который я вел с вами, должен остаться между нами. Это я вам говорю так, другому бы я, вероятно, иначе говорил… В заключение я вот вам что скажу: время сейчас тревожное. Революция еще не окончилась, и неизвестно, чем она закончится… Война, как видно по всему, долго не продлится, а поэтому рисковать вам своей головой не следует. Она вам еще пригодится в жизни… Все!.. На этом разговор наш будем считать законченным.
Пришли писаря. И все снова потекло по-прежнему. Мне совали бумажки, а я исправно их перепечатывал.
Тоска по станице
Да, все, что я делал в канцелярии маршевой сотни, было далеко от моих романтических представлений о войне и вообще военной службе. Все оставалось прозаичным, нудным и скучным. Порой, забившись в «крысиный» уголок, как я называл свою койку, стоявшую за шкафами, я предавался думам о станице, тосковал по друзьям.
Мне грезились роскошные, расцвеченные огоньками чудесных цветов наши луга, дивные ковыльные степи, наша маленькая такая милая речушка, небольшой лесок.
В минуты грусти я смотрел в окно.
Часто я видел, как из противоположного окна большого красного кирпичного дома, ласково улыбаясь, выглядывает молоденькая, красивая Персианка. Она совсем еще девочка, ей не больше пятнадцати лет. Но она уже замужем за старым толстым персом с огненной крашеной бородой. Я знаю этого перса. Он тут вот недалеко, на углу, торгует в ларьке фруктами и разными восточными сладостями.
Когда мне приходится покупать что-нибудь у него, я каждый раз вспоминаю его молоденькую жену, и мне почему-то становится ее жалко.
Она смотрит на меня полными тоски и отчаяния глазами, словно умоляет, чтобы я избавил ее от неволи и кабалы, в какой она живет…
Я постепенно приобретаю вещи, украшаю ими себя. Например, у трубача Станислава Зеньковского я выпросил драгунские шпоры, которые тотчас же прикрепил к своим сапогам. На так называемой толкучке, где продавался разный старый хлам, я отыскал у одной старушки, продававшей разнообразную рухлядь, две красивые металлические эмблемы «1-й ДП», означавшие «1-й Дагестанский полк». Я купил их и тотчас же прикрепил к своим погонам. Вид мой доставлял мне удовольствие.
Иногда к нам, в канцелярию, заходили фронтовики, юноши-дагестанцы, прибывшие домой на побывку с фронта или из госпиталей на поправку.
О, как я им завидовал! На них все блестело и сверкало. Прекрасные черкески, великолепные папахи из первосортного каракуля. Гозыри, кинжалы, пояса, шашки горели в золоте, серебре. На груди у них сверкали кресты и медали. На малинового цвета штанах поблескивали серебряные
Как мне хотелось быть таким же блистательным!
Тогда я еще не понимал того, что деньги делали их такими красивыми и нарядными. Ведь все они были сынками богатых, состоятельных родителей. После я встречал горцев и других бедно одетых солдат, в залатанных штанах и грубошерстных черкесках, в шапках из собачьих шкур.
По воскресным дням я бродил по городу, а вечерами шел в городской парк, заполненный до отказа молодежью.
Посреди парка гремел духовой оркестр. Перед ним на бетонированной площадке танцевали пары.
Однажды оркестр заиграл Наурскую лезгинку. Все в такт музыке хлопали в ладоши. На площадку, как кошка, гибко выпрыгнул затянутый в белую черкеску горец. Легко перебирая ногами, обутыми в мягкие кавказские сапоги, он завертелся по кругу волчком.
— Аса!.. Аса!.. — выкрикивала толпа, хлопая в ладоши.
Знакомый солдат слегка толкнул меня в спину.
— А ну, дай, Саша, им чертей!
Я рванулся на площадку.
— Аса!.. Аса!.. — хлопали солдаты, девушки, горцы. — Аса!..
Я носился по кругу вслед за горцем.
— Аса!.. Аса!..
Но вот оркестр умолк, пляска закончилась.
— Браво!.. Браво!.. — хлопали в ладоши зрители. Вспотевший, тяжело дыша, я пошел по саду.
Знакомый солдат разговаривал с двумя девушками.
— Иди сюда! — позвал он меня. — Иди познакомься с барышнями… Гимназистки…
Я подошел к ним.
— Знакомьтесь, — сказал солдат. — Вольноопределяющийся…
— Саша, — добавил я.
— Люба, — сказала несколько жеманно высокая красивая девушка, пожимая мою руку.
Я подал руку второй девушке.
— Катя, — тихо назвала себя та.
— Вы восхитительно танцуете, — сказала Люба. — Правда, дагестанец-то, конечно, лучше вас танцует, но на то он и дагестанец.
— А по-моему, и не лучше, — возразила Катя. — Саша лучше танцует. У Саши получается как-то… ну, как это сказать… поэтичнее, что ли… Нет!.. Вы танцуете очень хорошо!.. Вы и бальные танцы танцуете?
— Немного танцую, — сказал я.
Катя была маленькой, изящной девушкой лет семнадцати. Черненькая, кудрявенькая, с живыми смешливыми глазами. Она, быть может, была и не так красива, как ее подруга Люба, но понравилась мне больше. Больше в ней было простоты.
Домой!
Город Темир-Хан-Шура [9] сравнительно небольшой. Но центральная улица его всегда была заполнена праздно разгуливавшей публикой. Весело щебеча, сновали по магазинам нарядные дамы, фланировали взад-вперед по тротуарам военные всех родов войск. По вечерам высыпали на улицу гимназисты и гимназистки. Расхаживали щегольски разодетые в черкески горцы, обвешанные оружием в дорогой золотой и серебряной оправе — кинжалами и револьверами.
9
В 1921 г. Темир-Хан-Шура переименован в Буйнакск в честь У. Буйнакского, активного революционера, расстрелянного контрреволюцией в годы гражданской войны на Кавказе.