История одного Человека
Шрифт:
Опустошающими потоками мог заразиться любой, кто покоил внутри себя семя восприятия. После заражения, восприятие притуплялось, широта взгляда исчезала и человек превращался в искомца. Искомцы, как и Дивайд, славятся своей физической подготовкой, когда как родившиеся уже при Третьем Столпе – ныне низложенном у корней столичного древа – больше были заточены под умственную работу. Можно сказать, сквернотное поветрие Калиго иссекало человека до существа, принадлежность которого ни к одному из известных родов определить попросту не удавалось. Получался не то искомец, не то какой-то странного вида гибрид, несущий в себе как человеческое, так и что-то от рода туманниеов. Но так ли всё ужасно для тех, кто по своей природе искомец с самого что ни на есть рождения? На них-то, магия богини Калиго как раз и не распространялась, точно,
* * *
Но вернёмся к событию, что своей грандиозностью и апофеозностью бьёт все другие празднества Столицы. Посвящение в рыцарский чин испокон веков почиталось как нечто величественное. Эта инициация уступала лишь коронациям и получениям каких-то духовных санов. Становление рыцарем являлось нечто вроде переходом, стадией созреваний, когда инициировавшийся, путём разных испытаний со временем определялся – занять ему какую-то высшую должность в духовенстве или стать одной из десниц королей. Последнее было самым привилегированным положением, от чего всякий приближённый короля мог спокойно перечить даже самым аристократичным родам, не перенимая от этого никаких последствий.
Дивайд уже предвидел, что скорее всего его пристроят в ряды десниц его брата, но не высказывал своих мыслей вслух. Внешне он играл с окружающими своей выдуманной недальнозоркостью, чтобы в один момент, если он решит отказаться от тёплого местечка под крылом брата, журящие его не стали ссылаться, будто Дивайд попросту не хочет злоупотреблять семейными связями. Семья-то, особенно сам Валенс, поняли бы позицию Дивайда и приняли его таким, каким он сам возжелал быть, но если домыслы принца Дивайнов ещё как-то уживались в семейном кругу, то вот с духовной сферой, все схождения всегда оборачивались ярым негодованием, при чём со стороны именно последних. Кому же захочется держать на воле столь опасную машину убийств? Ведь духовенству и в голову не приходило не представлять Дивайда каким-то страшным бесом. Они считали, что не сведи его активность к минимуму, в королевстве может пойти всё немного не так… Не так, как это задумывала религиозная община.
После омовения, покаявшись перед посвящавшим Дивайда святым, юный принц заметил во взгляде его преосвященства искру недоброжелательности. Это было мимолётное мгновение, но в памяти Дивайда оно отпечаталось ярким оттиском. Сначала он подумал, что не тот ли это самый экзаменатор, принимавший у него теорию, от чего и сейчас, он походил на скрытно сетовавшего учителя? Но нет, эти догадки тотчас рухнули, так как благо, молодая память не давала воспоминаниям окостенеть. Этот святой был выше образовательных институтов, скорее всего он занимал досточтимое место в храме Гелио. Но от чего же в нём так и пульсирует отвращение к новому рыцарю, Дивайд всё не допонимал.
Духовенство идёт на абордаж
Когда посвящение закончилось, а новоиспечённые рыцари хором провозгласили «Nil timendum est», у Дивайда ещё долго оставалось некая оскомина от увиденного в глазах посвящавшего его. Смущало во всём этом только одно, то неизгладимое и всегда отчётливо запоминаемое ощущение, когда мы приходим куда-то туда, где нам не место, и сотни глаз так и начинают просверливать нас своими усмиряющими взглядами; от этого всякому станет не по себе, ровно как не по себе было и Дивайду. Может не сам священник, но кто-то выше него всяко был в этом замешан. Скорее всего именно из его уст был отдан приказ помешать юному принцу своевольничать, а бедному исполнительному лицу то и дело, что на протяжении всего дня приходилось идти в разрез с исполняемым велением; вместо убирания рыцарского стража с окоёма ещё только запланированных событий, проведённый святым отцом ритуал только упрочил Дивайда в его желаниях, с чем одновременно создал для своих собратьев очередную препону.
Предвещаемое событие должно было оповестить всех об изменении религиозных традиций: на место монотеистического и монархического уклада Великого готовилось прийти языческое многобожие. Через два дня после завершившихся инициаций, на центральной площади, под кроной золотой листвы странного древа, за кафедрой столпились высшие представители религиозной касты. Группу проповедников, по периметру площади охраняли храмовники, одетые в доспехи, что не могла пробить ни одна револьверная
– Жители Столицы! – вещал голос командира только что подоспевшего полка. – Все, кто ещё остаются верными Великому, Его возвышенности и добродетелям, пусть покинут… – и тут декламации главнокомандующего прервал звонко отрикошетивший от его шлема булыжник. Явившихся «спасителей» восприняли еретиками, настоящими раскольниками истины, когда как духовные менторы из храма Гелио, что своим сладкоголосием опьянили народную ватагу, принимались распространителями настоящего знания, а не того лжебожественного провидения, которым всех пичкали ещё сызмальства.
Сама проповедь была таковой:
– Мои дорогие, несчастные, пребывающие в великом отчаянии души! Не задумывались ли вы, почему вы так устаёте, почему многое вам разонравилось и стало казаться бессмысленным? А я отвечу, да выскажусь так, как того велит моё сердце, а не та пресловутая мораль, обвившая наш разум столь долгое время! Дело в том, что слишком уж долго мы верили в то, к чему уже давным-давно не испытываем веры; слишком щепетильно относились к вещам, которые перестали преисполнять нас смыслом к существованию – к самой что ни на есть жизни! Культ Великого, рыцарства и всех прочих состроенных нам нашим Владыкой данностей более не способны удовлетворить наши духовные нужды. И раз всё это столь долго поддерживаемое устроение изжило себя, не пора бы смести его прочь и возглавить новый жизненный источник? Здесь и сейчас, раскрывая перед вами истину и не страшась за последствия её огласки, я призываю каждого отречься от своих старых ценностей, отречься от стародавней веры и с полным согласием принять нас, как спасителей, несущих вам долгожданное освобождение. Мы, служители Гелио, говорим, да что уж там, умоляем каждого стать частью новой истории, нового мира, в котором будет править не Тот, кто более не способен помочь нам, а те силы, что действительно имеют право занять пост Великого и облагородить нас своим божественным нисхождением. Долго восседал на своём троне лжеправитель и свергнуть его апатичное отношение к нам могут никто иные как восхваляемые нами боги. Гелио с её тысячью ипостасями – вот кому уготована роль новой царицы. Долой монархизм и тот бестолковый монотеизм! Да здравствует хвала язычеству – новому миру, новому духу и, в конце концов, новой жизни!
Слушая все эти хорошо отрепитированные рулады, столпившийся люд подкрепил сказанное глашатаем звучным возгласом. В небо устремлялись сотни, сжатых в кулаки, рук. Аплодисменты и многозвучное рукоплескание заволакивало пространство площади душераздирающей какофонией. Каждый язычник слышал в этом потоке звуков гармоничную серенаду, когда как обескураженный всем происходящим рыцарский состав улавливал один сплошной диссонирующий гомон. Бедные защитники Столицы ловили на себе десятки враждебных взглядов, испытывали невероятное чувство своей неуместности в данной ситуации. Но не смотря на ощущение своей чуждости, вера их оставалась непоколебимой; они продолжали стоять на своём, на почетании Великого и старых обычаев; их было не совратить языческими дарами распоясавшейся Гелио.
Тут к группе стражей подоспел только что завершивший своё посвящение в рыцарский сан Дивайд. Обведя обстановку своим хладнокровным и аналитическим взором, вдобавок, тоже подключившись к заслушиванию проповеди, в нём, как и в его товарищах, вера в что-то отличное от Великого не посмела даже ёкнуть. И надо отметить, что если некоторые из рыцарского круга словно бы боролись с желанием не поддаться охмеляющему гимну язычеству, то вот Дивайд в своих мыслях был непоколебим. Столь выдающийся самоконтроль подметил тот самый жрец, что двумя днями ранее крестил этого непреклонного юнца и своё суждение на этот счёт решил приберечь для высших из святилища Гелио.