История одного Человека
Шрифт:
– Валенс! – постанывал я, имитируя при этом выкатывающиеся из глаз слёзы и потрескавшийся от долго плача голос. Что ж, актёрского мастерства мне и впрямь было не занимать! – Снова оно, снова это омрачение, снова насмехательства!
Девятый король учтиво склонился перед разбитым горем братом и спрашивал:
– Кто же посеял обиду в твоей душе? – совершенно спокойным и не вызывающим никаких подозрений на бушующую внутри ярость голосом прояснял Валенс.
Когда я ему рассказал о том-то ребёнке и о той-то женщине (выдуманных), действия моего брата испугали меня, но в тот же момент доказали, что ради своего родича, король мог пойти на самые ужасные деяния.
Совсем не изменившись ни в лице, ни в повадках, Валенс, с наброшенной поверх доброжелательностью, отправился в сторону, где меня, по рассказанному вымыслу, унизили у всех на виду. Каким-бы миролюбивым он тогда не казался, его всегда выдавало одно особенное свойство. Как только он менялся внутренне, вокруг него,
Тем временем, Валенс не сбавлял ход. Самая простая мысль на весь этот счёт – брат одного обиженного ребёнка хочет поговорить о воспитании обидевшего его. Эх, если в наших семьях всё было проще… Семьях, где перед разговорами приготавливают хладные клинки и обтачивают их лезвия сыромятными ремешками. Мне тогда стало жутко, но не за потенциальных жертв моей фантазии, а за себя самого. Что если бы стало известно, что вся история – сплошная выдумка, а я лишь решил подурачиться со своей княжеской шаловливостью? Само собой, вообразив самое ужасное, до чего король может дойти в своей «праведности», я набросился на подрагивающую у ножен руку Валенса и стал в слезах умолять его ничего не делать, будто бы братские наставления уже успели начать воплощаться в реальности, а сам процесс давно был в самом разгаре: «Брось это братец, пустое оно, пустое!»
В вечер того дня у нас с братом состоялся откровенный разговор. В семилетнем возрасте, скрывать мою чужбинность удавалось уже не так легко, посему, просветительскую деятельность Валенс тогда взвалил на себя. Пока всех распределяли между гимназиями, лицеями и дорогими пансионами, ко мне приставляли личных педагогов. Репетиторский коллектив был столь непосредственным, что его нельзя было и вровень ставить с какими-то, даже самыми высокородными педагогами из высших заведений. Такое внимание к домашнему обучению опустило щиты и защищаться от моих открытых расспросов стало невозможным. Тогда-то я и обрёл себя именно тем, кем остаюсь по сей день. Я обрёл фатум, которым меня наградил мир. После узнанного, мне стало под силу играть со своим роком, поворачивать его то так, то эдак и как-бы не нравились мне все те махинации со своим особым общественным статусом, избавиться от нависшего надо мною провидения всегда оставалось недозволительным.
– Тебе же известна история вознесения одних каст над другими? – начал издалека Валенс. – Весь наш род был призван служить Великому и чем сложнее становились Его поручения, тем больше нам требовалось развивать и себя. Без Его ведома, в мире ничего не происходит, от чего все наши поползновения всячески обрывались. Увидев проявление воли своих чад, Великий отечески пролил на нас милостыню, подарив тем самым своё зрение. Искомец стал человеком – тем, кто видит не поверхность, а глубину. После чего, сама по себе человечность стала мыслиться как способность видеть в одной вещи все остальные; в человеке усматривать человечество; из атома разворачивать всю вселенную, – набирая гнёт и напряжение, повествование приближалось к последней инстанции. – Мой дорогой Дивайд, именно этим созерцательным величием природа и обделила тебя.
Все, с кем я не пытался подружиться, между нами заведомо пролегала колдобина; в желании построить через неё мостик взаимопонимания мне также всячески отказывалось, потому что любой родитель видел меня может и не зверем, как в ранее приведённом мною примере, но по крайней мере кем-то бесчеловечным, искомым и недоразвитым. Кому захочется отдавать своего сынишку на растерзание примитивному аборигену? «Может над ним там эксперименты ставят или в цепи заковывают, да как с рабом потешаются? Что?! Он их сын! Вот так напасть… Ну, в семье не без урода; отщепенец для человечества и друг всех искомцев – вот так неперспективное у мальца будущее!» – вот приблизительно то, что я ожидал услышать от всякого встречного после того просветительного разговора с братом. Меня стала одолевать паранойя и вскорости, попытки обрести друга окончательно выцвели, не позабыв захватить с собой и идеи самооправдания, на которые мне стало равнодушно наплевать.
Взвесив все факты, мне не оставалось ничего другого, кроме как принять судьбу искомца и самосовершенствоваться,
Пока меня натаскивали теорией, ко мне в руки попала ещё одна заграничная книга. Сперва я читал её просто чтобы убить время, но странница за странницей и вот, во мне уже уютно размещалось мнение, будто это чтиво из параллели явно каких-то духовных небожителей, далёких от всякой мирской приземлённости. Рассказывалось о каких-то качествах, которыми должен обладать каждый ученик; его учителя именуют гуру и в его обязанности входит развить больше не физическое здоровье, а психическое; подтяни второе, а первое не заставит себя долго ждать – такова была мудрость того трактата. С лихвой проглотив каждый тезис, в памяти отложилось одно особенное качество, свойства которого как раз и помогали мне в обучении. В книге оно звучало как винито. В переводе с иноземного наречия, оно означало скромность. Функция этого придатка проста – не сравнивай. Вот и всё. Не сравнивай себя с кем бы то ни было; не сравнивай свой труд с чужими результатами; не ограничивай своё «Я» чьими-то иными рамками, даже если другой образ тебя животрепещуще вдохновляет. Всё это не стоит и выеденного яйца; когда не с кем провести параллель, нам не взбредёт в голову набирать или сбавлять ход, мы будем двигаться в своём определённом ритме и в этом довлеем преуспеть куда больше, нежели бы постоянно гнались за абсурдной состязательностью. Начав обучение с изначальным установлением о своей недоразвитости, мне всегда казалось, что во всех, даже самых простых задачах, я нещадно уступаю тем, в ком пригрет задаток человечности. Меня не поощряли и характер мой всегда держали в узде, но один случай всё же показал, что и в искомой крови есть свои плюсы.
В один из летних дней было организовано что-то вроде рыцарского турника для несовершеннолетних. Хоть в наших параллелях совершеннолетие – понятие весьма расплывчатое, на официальных мероприятиях им не пренебрегали, от чего, в категорию участников входили все, кто ещё только обучались и по какой-то причине желали проверить изученные навыки на деле. В список кандидатов на выступление удалось затесаться и мне. Огласка моего имени заинтересовала, а вместе с этим, насторожила одного из судий – оторванного от своих королевских обязанностей Валенса. Так моего брата поставили судить стрельбу из луков и огнестрельных орудий. Револьверы – трофейная ценность каждого семейства – выдавались лишь по исполнению восемнадцати лет, а на момент участия в турнире мне было только четырнадцать, поэтому с призывающим гонгом: «Занять огнестрельные позиции!», мою спину не оплетали кобуры с патронташами, а их место скромно занимал небольшой колчан с парой-тройкой стрел.
Моя особенность в непроводимости аналогий между своими умениями и какими-то чужими не оставляет меня до сих пор; человеческий ли это только порок – постоянно искать предмет для сравнения – или отродясь присущее мне качество – неизвестно, но даже в этом незнании, едва ли стоит расстраиваться, так как плод, растущий на почве невежества слаще любых лакомств, выросших на тех же землях, вдобавок ещё и облагороженные всезнанием. Многие были искусны в теории, многие в стратегическом планировании, кто-то в несении литургии, а некто даже в делах королевских, но все практическом ремесле все поголовно уступали тому, кого считали малопригодным хотя-бы к чему-то. Всё дожидаясь своей очереди, мне ни разу не захотелось посмотреть на результаты других соучастников, не было и стремления прыгнуть выше кого бы то ни было; единственно занимавшая меня мысль была: «Не оплошать перед братом, ради всего, хоть бы те лета, проведённые на стрельбище наконец-то дали о себе знать». И они дали, ох, да не поскупились в своём даровании. Результаты были ошеломительными, как для публики и других стрелков, так и для самих судий. Все стрелы, будь то десяти или тридцатиметровая дистанция всегда поражали центр мишени. И тут кто-то воскликнул:
– Дайте юноше огнестрел. Лучник он великолепный, но так ли полно его великолепие с железом в руках, а не с древом?!
Слегка растерявшись и не понимая из-за чего весь сыр-бор, галдёжная толпа расступилась и пропустила ко мне Валенса, уже вынимающего свою легендарную осоку. Вложив в свою руку револьвер с рукоятью из чёрного тополя, я приготовился «срезать» поставленную перед собой цель с расстояния тридцати пяти метров. Как и всегда, вот моё дыхание останавливается, мир становится замедленнее и тягучее, а фиксируемая цель приближается, будто бы под увеличением толстенных линз. И то чувство – ох, Великий, до чего же оно блаженно! – до сих пор не позабыто мною; это ощущение не всесилия или могущества, а настоящий экстаз единения с чем-то высшим, нежели только со своей участью. Чёрные револьверы стали продолжением руки, а моя душа, в самый момент выстрела, соединялась с целой вселенной; как осока разрезает плоть, так и я вырубил перед собой новый путь. До четырнадцатилетия меня содержали инкубационно, никуда не выпуская и ни с кем не сводя, но турнирная самодеятельность развернула моё положение на сто восемьдесят градусов, от чего грязнокровного отпрыска Дивайнов стали чтить наравне с людьми, мысля в нём гипотетическое очеловечивание.
Отрок (XXI-XII)
Фантастика:
альтернативная история
рейтинг книги
