История одного Человека

Ячменев Георгий

История младшего принца

Королевская знать была особенной. Их род был выведен ещё при гелиотропной направленности к свету и осознанности, с ещё не угасшим восприятием и умосозерцательными силами. Все, кто рождались после, уже в утробе обрекались нести в себе какой-то дефект, какую-то слабинку, не позволяющую подняться в развитии выше планки искомца. В этих мутантных дебрях даже искать не приходилось тех, кто мог бы подойти пророчеству. Но в этом как раз и была страшная ошибка, потому как именно в дефектном, слабом на мудрёность, мыслительную гибкость и разговорную открытость ребёнке и был ключ к спасению не только вселенского равновесия, но и чего-то большего, чего-то такого, о чём не знал даже всея прародитель – Великий. Его Величество тоже старалось отыскать избранного героя, но поисковый кругозор замыкался на детищах только

Своих экспериментальных взысканий, а не природных. Однако, в обращении к трудам последних и крылась разгадка коварного ребуса. Дети Великого – это все, кто когда-то обладали умственным восприятием, но по своей осквернённости, утратили его. Дети природы – это родившиеся без воспринимающих сил Великого. И на зло ли несчастным сыщикам, но именно считавшемуся пасынком Великого и была уготована роль мессии, имя которого было Дивайд. Происхождение нашего героя обусловливали врождённой искомостью, но никак не человечностью, не восприятием, а одним лишь мышлением. Однако так ли всё обстояло в действительности? Что ж, об этом лучше спросите у той повитухи, что принимала маленького принца, так как далее повествуемая история была бы совершенно другой, ежели старая ведунья не нахимичила с геномом новорождённого. Была бы иная история лучше или хуже – тут уж грех судить, поэтому каким-бы жестоким, а иногда нетерпимым не казалось всё истолковываемое, знайте, рассказчик здесь неповинен.

* * *

Мои ровесники во всём мне проигрывали: на ноги я встал раньше их, говорить и выполнять какую-то работу тоже научился с опережением. Словно бы во всех своих достижениях я шёл с упреждением на ветер, всегда удивительным образом подстраивался под всё неблагоприятное и обращал ситуацию прекрасной Фортуной¹⁴; она вела меня прохожими тропками, уводила из терний и всегда приводила к просторным полям. На них-то я и резвился до беспамятства, гулко радуясь своему семейному положению, не ведая ни горестей, ни печалей. Но о такой же весёлости я не мог сказать об отношении моих родных. Когда обо мне заходила речь, особенно в моментах, где я просился отправиться куда-то с соседскими детьми, родительские сердца оковывал какой-то стыд, а братский взгляд увертливо сбегал параболическим уклоном, то ли тоже из-за какой-то пристыженности, то ли из чувства глубокого греха передо мною. Короче говоря, понять их скованность при затрагивании темы общения со сверстниками мне никак не удавалось, и в этом деле я решил полностью отдаться времени; пусть себе вершится история, а я пока потерплю, да очереди своей выжду.

Что же до моей семьи, то сразу отмечу, что родился я в королевской семье и знатном роде. Семейство Дивайнов, включая меня, представлялось четырьмя лицами, которых в силу своего детского воображения и длительных наблюдений, я обозначал следующим образом. Семейного паша я видел создателем иллюзии; матушку представлял «Королевой Англии»; братца определял настоящим тружеником, а себя – распоясанным скоморохом. Такую вот затейливую классификацию я воздвиг в своих детских летах. И не стоит здесь глумиться или как-то ей перечить. Все четыре категории так и останутся актуальными до тех самых дней, из которых сейчас льётся моё повествование, так что, не смотря на их гротескность, они как никак лучше отражали всё семейное устройство.

Считать отца «творцом иллюзий» было весьма заслуженно. Он работал негоциантом, постоянно пребывал в разъездах. Забирался то в далёкие параллели Альбедо, то иногда забирал заказы из самого Нигредо. Можно сказать, он был этаким коммивояжёром между Столицей и всем остальным миром. Звучит очень даже неплохо, но не смотря на всю только кажущуюся значимость, предпринимательские навыки отца были совершенно бестолковы. Для него, всё это торговое ремесло было лишь некоторой встряской, что-то вроде той же бессмысленной занятостью, как и для ушедшего доживать свои последние годы, желающего сделать какую-то работёнку, только бы не проседать без дела. Скорее всего этим же чувством и был движим мой «иллюзионист» – он создавал видимость, что без него, в семье начнётся хаос и разруха, нагрянет бедность и голод, когда как на самом деле, каждое слово было наглым блефом.

Свою матерь я провозгласил более патетично – «Королевой Англии». Как-то прочитывая книгу одного редкого экземпляра, в параллели, из которой она попала в Столицу, говорилось о могущественной державе, очень похожей на столичную, но политическое устройство которой всё же кое-где разнилось. Во главе всей иерархии у них также стояло властное лицо; у нас этим ликом выражена сущность Великого, но в отличии от активности, которую Вездесущий без всякой экономии растрачивал на нас, глава государства иной параллели пребывал в пассивности, выступая нечто вроде знаком, правительственным

символом, но никак не настоящим управленцем. Избирались же на пост псевдо-владык исключительно женщины и после коронации, их благородно окликали не иначе как английскими королевами. Всю исполнительную деятельность за них вершили парламенты, государственные поручители и распространители законности.

Этим самым «поручителем» или «распространителем законности» можно назвать моего брата – Валенса. Он был Девятым из Двенадцати королей, символом чистоты и равенства в мире, провозвестником закона и высшей благодетели. И в его тени, отец и мать как раз и облачались в балахоны «иллюзиониста» и «англичанки», делаясь в своей деятельности столь бесполезными, что в сравнении с королевским трудом, никакая, даже самая сложная выполненная ими работа не могла соперничать с деяниями Валенса. Мой брат был всему головой: он не распределял семейный капитал (за деньги никогда не приходилось переживать), не составлял здоровые меню, чтобы его домочадцы питались продуктами высшего сорта; любой бытовой вопрос вызывал у Валенса чуть ли не припадок, иногда оборачивающийся гневливостью, а иногда уходом в полную апатичность. Его больше интересовали темы духовные или, как минимум, хотя бы незаурядные. Всегда казалось, будто он всю свою жизнь следует за какой-то мечтой, но о которой так не разу и не промолвился. Чуть позже я обрисую один наш с ним разговор, из которого я наконец осознал всю важность бытия королём, но до этого ещё далеко; этой беседе предшествовали десять лет жизни, достойные избалованного до всяких благ принца.

Вот пятилетний сорванец, не дожидаясь утренних петухов уже пробегается по полям, полно засеянных полынью; его чёрные волосы растрёпывает утреннее поветрие, маленькие сапожки вместе с чёрными кальсонами смачивает прохладительная роса, а прямой нос в сочетании с тонкой формой губ и бровей выражает неподдельную улыбку, от чего мордочка юного паяса отражала собою несравнимую ни с чем радость за всходящий рассвет. Когда он пробегался по окраинам, ему часто приходилось видеть своего брата, уже на коне, с оголённым торсом и отрабатывающим как меткость стрельбы из своих чёрных револьверов, так и разные техники с охотничьим клинком. После прогулки, отец и матерь встречались с беглецом в столовой; радетели юного принца больше были совами, нежели жаворонками, им было трудно адаптироваться к изменению жизненного строя, посему, когда квёл их сын – они бодрствуют, а когда ребёнку требуется внимание или добрый совет, от родственников не то что отклика, но даже взгляда было не выпытать. Другое дело было с Валенсом, который в любое время, в любом месте и в любом состоянии всегда был готов выслушать и помочь.

Я не зря описываю себя каким-то избалованным. Когда я замечал своё оттеснение от других ребят, во мне выкристаллизовывалось чувство особенности, некоторой избранности. Я не стал пренебрегать этими надуманными правами и всячески применял их, когда удавалось с кем-то выйти на контакт. Сюжет всегда был одним и тем же: сначала все невинно играются, дразнят друг друга и гоняются один за другим как бесноватые фавны, но стоило прийти матерям и отцам моих приятелей, веселье тут же спускалось по накатанной до самых глубоких уровней моей души, где я скрывал свою обиду, горечь и недопонимание. Уводя своих отпрысков, чужие глаза смотрели на меня не как на разбойника, – ох, лучше бы как на бандита или преступного главаря; так мне было бы куда спокойнее и я хотя бы осознал причину страха передо мною, – а как на демона, настоящего беса в людском обличии. Да что и говорить, многие меня и за человека даже не принимали.

– Отойди от этого зверёныша! – как-то вскричала одна из матерей моего очередного «друга-пока-нас-не-застукают-его-родители». – Разве я не рассказывала тебе о тайне сынов Дивайнов?

И до чего же было бы славно, если бы сын боязливой за своё чадо матери тупо уставился на неё, рассмеялся над её предостережениями и позабыв про всё, снова принялся бы играть со мною. Ах, детские грёзы! Услышав материнское упоминание о проклятии Дивайнов, он резко побледнел, вытаращил на меня широко распахнутые глаза и заикающееся проблеял:

– Так тебя зовут Дивайд? – словно не веря выбежавшим из его уст словам, осведомлялся своим продрогшим голоском мой дружище-на-минуту. Стоило мне кивнуть – наступал конец. Мой компаньон включал полный назад и под крылом своей преподобной матери, отправлялся играть с другими детьми.

Так моя избранность повернулась ко мне не самой лицеприятной стороной и однажды, меня это так разозлило, что я решил обо всём узнать у своего брата. И чтобы определить степень важности скрываемой мистерии, я решил разыграть одну историю, просто ради эксперимента. Но когда невинная шутка чуть не обернулась кровавой резнёй, до меня дошло, что касающееся меня не какой-то миф, а нечто вполне реальное и способное навредить окружающим.