История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе

Бухараев Равиль

Имя Тенгри навсегда сохранилось среди тюркских народов. Это имя Всемогущего Неба стало в тюркских языках синонимом имени Аллаха. До сих пор самый первый урок ислама, преподаваемый татарской детворе, звучит так: «Алла бар, hэм Ул бер», то есть «Аллах есть, и Он Един». Этот урок краток, как пословица, и обнимает собой главное, что есть в исламе – свидетельство Бытия, Единства и Единственности Аллаха. Видимо, точно так же, как нынешние дети, повторяющие этот урок и по мере возросления постигающие все новые и новые его смыслы, поступали и тюркские язычники с тех самых времен, когда в их кочевую среду начали проникать с торговыми караванами идеи ислама. Поначалу их завораживали слова и само звучание распевной арабской речи, но понимание идей бестелесности и совершенной единственности Бога приходило

к ним или к их потокам гораздо позже, если приходило вообще.

О телесности и бестелесности Бога во времена ибн Фадлана шли ожесточенные споры даже в самой мусульманской среде. В столице и на окраинах Халифата все еще очень живы были революционные идеи му’тазилитов, которые сталкивались с традиционализмом и бытовыми суевериями ортодоксальных улемов. Так что с кочевых тюрок в таких условиях спрос был невелик:

«Как-то один из них сказал: «Дай мне услышать чтение». И чтение Корана ему так понравилось, что он через переводчика попросил: «Не умолкай». В другой раз этот человек снова обратился ко мне через переводчика: «Скажи этому арабу: есть ли у Аллаха Могучего и Великого жена?» Услышав эти слова, я ужаснулся богохульству, произнес «Слава Аллаху» и «Помилуй, Аллах». Эти слова он повторил за мной. И вообще у тюрков такое правило – всякий раз, когда они услышат молитву мусульманина, говорящего «Нет бога, кроме Аллаха», эти слова они повторяют за ним [137] ».

137

Ибн Фадлан. Там же, с. 26.

Между тем предводители тюрок-огузов, которых встретило по пути посольство, руководствовались в отношении ислама не любопытством и не эстетическим чувством, а, как и положено лидерам, политическими соображениями. Встреча с одним из таких предводителей по имени Йынал едва не доставила посольству массу неприятностей – он отказался пропустить послов через свои владения, и только относительно щедрая мзда смягчила его непреклонность. И это при том, что некогда он уже принял ислам, однако под нажимом своей кочевой орды был вынужден отказаться от новой религии: ему сказали, «если ты принял ислам, не можешь быть главным над нами», отмечает ибн Фадлан. Вторым, самым главным военачальником тюрок-огузов, встреченным багдадцами на пути в Волжскую Булгарию, был некий Этрек, сын Катагана, которому было адресовано особое письмо главного царедворца халифа Назира ал-Харами, в котором последний предлагал Этреку принять ислам.

«При этом он послал ему в подарок пятьдесят динаров, среди которых было много и мусайабских; кроме того, три мискаля мускуса, красные кожи, две мервских одежды, из которых мы скроили для него две куртки. Вдобавок к тому мы преподнесли ему сапоги из красной кожи, одежду из парчи и пять шелковых одежд. Таким образом, мы вручили ему все эти подарки, а жене его подарили чадру и перстень. Я прочитал ему письмо. И он сказал переводчику: «Пока вы не возвратитесь из путешествия, я ничего сказать не могу. Когда вернетесь обратно, сообщу халифу о своем решении».

Из сохранившейся части рукописи ибн Фадлана остается неизвестным, что именно ответил Этрек, сын Катагана, и принял ли он ислам. Опыт подчиненного ему предводителя Йынала заставляет предположить, что обращение самого Этрека в ислам было не менее трудным делом. Помимо боязни нарушить племенные традиции, сюда примешивались и политические расчеты, в частности, уже существующая напряженность в отношениях с хазарами, которая только усилилась бы с принятием Этреком ислама. Спасибо уже и за то, что он отпустил посольство восвояси, не поддавшись на семидневные уговоры своих подчиненных о том, что багдадцев следует отдать хазарам в обмен на тюркских пленных или вообще казнить как лазутчиков, которых халиф якобы послал к хазарам, чтобы поднять их войной против них, тюрок-огузов. Откупясь хорезмскими и хорасанскими дарами, посольство продолжило свой

тяжкий путь на север и, переправясь через многие степные реки и благополучно пережив встречу с ордой печенегов, пришло к реке Яик, с которой мы и начали эту главу.

За Яиком по левобережью Волги уже лежали земли башкир и волжских булгар. И теперь мы должны представить себе, какие верования господствовали в тех землях, куда направлялся продрогший от весеннего холода ибн Фадлан – с халифским письмом в дорожной сумке, опасениями по поводу денежной недостачи в уме и Откровением ислама в душе и сердце.

На пороге новой цивилизации

Ибн Фадлану как единственному человеку в посольстве, способному в силу образованности убедительно и красноречиво говорить об исламе, на пути в Волжскую Булгарию пришлось не только посевать семена веры Пророка, но и самому – волей-неволей – изучать поверья и обычаи местных жителей. Эти обычаи, традиции, верования, а также многочисленные и разнообразные суеверия были среди тогдашнего населения Седьмого Климата чрезвычайно сильны и привязчивы – настолько, что их отзвуки слышны и сегодня.

Работа над составлением детальной религиозной карты начала X века полностью увела бы нас от главной цели наших бесед, Северного ислама. Поэтому мы ограничимся здесь беглым очерком древних верований тюркских и финно-угорских жителей Поволжья и Приуралья, останавливаясь чуть подробнее на сведениях малоизвестных и, как мы надеемся, тем более интересных для нашего собеседника.

Что касается тюрок, то с их религиозными обычаями ибн Фадлан столкнулся еще у огузов, и, среди всего прочего, оставил нам записи об их погребальном обряде:

«А если умрет кто-нибудь из них, то для него выроют большую яму в виде жилища, положат его туда, наденут ему куртку, пояс, лук… вложат в его руку кубок с набизом, а также поставят перед ним деревянный сосуд с тем же питьем. Потом принесут все его имущество и положат с ним в этой яме. После этого эту яму-дом покроют настилом и насыпят сверху нечто вроде купола из глины (курган). Затем в зависимости от численности убьют сто, двести или всего одну лошадь и съедят их мясо, кроме головы, ног, шкуры и хвоста. И, право же, они все это развешивают на деревянных сооружениях и говорят: «На этой лошади он поедет в рай». Если же он был храбр и когда-нибудь убил человека, то вытесывают из дерева изображения по числу убитых, помещают их на его могиле и говорят: «Эти люди будут служить ему в раю [138] »».

138

Ибн Фадлан. Там же, с. 25.

Очевидно, что сама идея возведения кургана косвенно говорит нам о вере людей в загробную жизнь, вернее, в круговращение жизни, когда человек после смерти возвращается в чрево Матери-Земли для нового рождения. Языческие верования жителей Поволжья и Приуралья, как и верования всех древних народов земли, были самым тесным образом связаны с природным циклом, ведь, в конечном счете, именно от природы и ее щедрости зависели жизнь и смерть языческого человека. Языческие религии древних племен Седьмого Климата, будь то тюрки, славяне или финно-угорские племена, полны не только удивительной метафорической поэзии, но и самой глубокой философии единства человека с природой, которая во многом превосхитила для жителей Средней Волги и Приуралья исламскую идею Всеобщего Единства.

Мы уже говорили, что верховным божеством для тюрков было Всемогущее Небо, Тенгри, Воля которого пронизывала все сущее. Именно Тенгри давал человеку душу (кут) и забирал ее после смерти; именно Он определял продолжительность жизни человека на земле. Тенгри был мужским началом вселенной, а Мать-Земля – женским, подчиненным началом. Культ Тенгри, который, по мере соприкосновения древних тюрков с цивилизациями Средней Азии и Ирана, получил новое для себя имя Ходай, или Кудай, был распространен от монгольских степей до южных окраин нынешней России.