История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1
Шрифт:
реалистического романа. Смысл таких подробностей в том, что на
первый план выносится частное, индивидуальное, локальное,
временное в ущерб общему, всечеловеческому. Логическое
завершение этого метода – чисто этнографический бытовой реализм
Островского. Эту-то частность, исключающую обращенность ко всем
и подчеркивающую социальные и национальные различия, и осудил
состарившийся Толстой в методах реалистического художества.
В ранних произведениях
использовании пошел дальше своих предшественников.
В физическом описании своих персонажей он превзошел Гоголя и
сам остался непревзойденным. Но он отличается от других реалистов
тем, что никогда не был склонен изображать быт. Его произведения
всегда представляют психологический, а не этнографический
интерес. Подробности, которые он отбирал, не те, которые отбирал,
скажем, Островский. Главное в произведениях раннего Толстого –
анализ, доведенный до последнего предела; поэтому предлагаемые
им подробности – не сложные культурные факты, а, так сказать,
атомыопыта, неделимые частицы непосредственного восприятия.
Важной формой этого дробящего на атомы художественного метода
(формой, пережившей все изменения его стиля) является то, что
Виктор Шкловский назвал «остранением». Он состоит в том, что
сложные явления никогда не называются общепринятыми именами, а
всегда сложное действие или предмет разлагается на неделимые
компоненты; описываются, а не называются. Этот метод обрывает
наклейки, налепленные на окружающий мир привычкой и
социальными условностями, и показывает его «расцивилизованное»
лицо, какое мог видеть Адам в первый день творения, или
прозревший слепорожденный. Нетрудно заметить, что метод этот,
хотя и придает изображаемому необыкновенную свежесть, по сути
своей враждебен всякой культуре и всяким социальным формам, и
психологически близок к анархизму. Этот метод, использующий
общие для всего человечества атомы опыта и отбрасывающий
созданные культурными навыками конструкции, разные для каждой
цивилизации, есть главная черта, отличающая произведения Толстого
от произведений его собратьев, над которыми гораздо больше тяготел
быт. Всеобщность толстовского реализма усиливается его
сосредоточенностью на внутренней жизни, особенно на тех
неуловимых переживаниях, которые редко засекает обычный
самоанализ. Когда они удержаны и выражены словами, рождается
очень острое чувство неожиданной близости, потому что кажется,
будто автору известны самые интимные, тайные и трудновыразимые
чувства читателя. Такое владение
по крайней мере тех, кто вырос в сколько-нибудь похожей
эмоциональной среде. Насколько эта особая черта Толстого
усиливает его воздействие на китайца или на араба – сказать не могу.
Сам Толстой в старости думал, что не усиливает, и в поздних
произведениях, рассчитанных на весь мир, независимо от расы и
цивилизации, избегал этого метода, который Константин Леонтьев
назвал «психологическим подглядыванием». Но без определенных
рамок это «подглядывание» только усиливает человеческое и
всемирное в противовес локальному и социальному в творчестве
раннего Толстого.
Сюжеты Толстого и его трактовка их тоже усиливают
всечеловеческую и уменьшают этнографическую притягательность
его произведений. Проблемы его произведений не есть тогдашние
проблемы России. За исключением некоторых частей Анны
Карениной(и напечатанной после смерти комедии Зараженное
семейство) современные проблемы в творчестве Толстого
отсутствуют. Это сделало его непригодным в качестве текстов для
гражданских проповедей Чернышевского и Добролюбова, но зато
благодаря этому же оно не устарело. Проблемы и конфликты там –
морального и психологического, а не социального порядка, что
составляет немалое преимущество этих произведений, ибо
иностранный читатель понимает их без предварительной подготовки.
В поздних произведениях Толстого это свойство проявилось еще
сильнее. Такая всечеловечность ставит Толстого как бы в стороне от
русских романистов его времени. Но в другом отношении, он
чрезвычайно представителен для всего движения. Он пошел дальше
всех (за исключением Аксакова), сознательно пренебрегая
увлекательностью рассказа и сознательно отказываясь от всяких
искусственных построений. Он довел до предела чистоту своей
прозы от всякого излишнего изобразительного материала. Его стиль
намеренно прозаичен, химически чист, очищен от «поэзии» и
риторики; это строго пуританская проза. Синтаксис его, особенно в
ранних вещах, иногда неловок и слишком запутан. Но в лучших
своих страницах он замечательно точен и прозрачен – это проза,
великолепно приспособленная к своей задаче и послушно
выражающая то, что должна выражать. Язык Толстого тоже
заслуживает особого разговора – из-за труда, который он затратил на