История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1
Шрифт:
то, чтобы избежать книжного литературного словаря и пользоваться
последовательно и ясно разговорным языком своего класса. Его язык
(после Грибоедова и пушкинской эпистолярной прозы) – лучший
пример разговорного языка русского дворянства; у него немало
серьезных отличий от языка обычных литераторов. Но синтаксис
Толстого построен по образцу синтаксиса французских аналитиков и
использует все доступные средства сложного логиче ского
подчинения. Эта комбинация
очень сложным и логическим синтаксисом придает русскому языку
Толстого особую индивидуальность. С другой стороны, в своих
диалогах, особенно Войны и мира(и Зараженного семейства), он
достигает такой чистоты и убедительности разговорной речи и
интонации, которая осталась непревзойденной. Однако вершины в
искусстве диалога он достиг в последний период своей жизни – в
пьесах И свет во тьме светити Живой труп.
Корни толстовского искусства можно обнаружить в его
дневниках, которые нам известны начиная с 1847 года. Там он
постоянно учится искусству фиксировать и анализировать свои
внутренние переживания. Как и Стендаль, с которым как с
психологом у него много общего и которого он признавал одним из
своих учителей, Толстой с особенным интересом вскрывает
полусознательные, подавленные мотивы своих поступков и
разоблачает неискренность поверхностного, как бы официального
«я». Разоблачение себя и других навсегда осталось одной из его
главных задач как писателя. Деталь, которая несомненно поразит
каждого читателя толстовских дневников (и некоторых рассказов,
написанных в пятидесятые годы), – особая любовь к классификации
и к размещению по разделам, под номерами. Это мелкая, но
существенная деталь. Часто встречаешь утверждение, что Толстой –
совершенное дитя природы, человек подсознания, стихии,
родственный в этом первобытному человеку, еще не вполне
отделившемуся от природы. Нет ничего более ошибочного. Напротив,
это рационалист до мозга костей, один из величайших в истории.
Ничто не могло укрыться от его аналитического скальпеля. Даже его
последовательный прорыв все дальше в глубь подсознания – это
отважное проникновение разума в неизведанные области. Его
искусство – не спонтанное открытие подсознания, а победа ясного
понимания над подсознательным. Толстой был предшественником
Фрейда, но поразительная разница между художником и ученым в
том, что художник несравненно более прозаичен и уравновешен, чем
ученый. По сравнению с Толстым Фрейд – поэт и сказочник.
Хваленая
подсознательным – это фамильярность завоевателя в завоеванной
стране, фамильярность охотника с дичью.
С того времени, когда Толстой начинал свой дневник, и до Войны
и мираписание было для него борьбой за овладение реальностью,
поисками метода и техники словесного ее выражения. В 1851 году он
прибавил сюда проблему превращения записанного факта в
литературу. Толстому это удалось не сразу. Первая его попытка
написать художественное произведение дошла до нас только недавно.
Она называется История вчерашнего дня. По-видимому, это начало
рассказа о действительно прожитых им сутках, без выдумки – только
запись. Она только должна была быть полнее, чем дневниковые
записи, менее избирательна и подчинена общему замыслу. В смысле
деталей Историянаходится почти на прустовском, если не на
джойсовском уровне. Автор, можно сказать, упивается своим
анализом. Он, молодой человек, обладает новым инструментом,
который, как он полностью уверен, будет его слушаться. Впечатление
это больше нигде и никогда не повторяется. Такое буйство
требовалось подчинить и дисциплинировать, прежде чем показывать
публике. Оно требовало более литературной, менее «дневниковой»
одежды, его необходимо было обуздать условностями. При всей
своей первопроходческой отваге, Толстой не осмелился продолжать в
направлении «записывания всего». И чуть ли не приходится
пожалеть, что он этого не сделал. Абсолютная оригинальность
Истории вчерашнего дняосталась непревзойденной. Если бы он
продолжал двигаться в этом направлении, он, вероятно, не встретил
бы такого немедленного признания, но в конце концов, может быть,
выдал бы в свет еще более изумительное собрание произведений.
В свете Истории вчерашнего дня Детствокажется чуть ли не
сдачей позиций всем условностям литературы. Из всего, написанного
Толстым, в Детствеяснее видны внешние литературные влияния
(Стерн, Руссо, Тепфер). Но даже и теперь, в свете Войны и мира,
Детствосохраняет свое особое, невянущее очарование. В нем уже
присутствует та чудесная поэзия реальности, которая достигается без