История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1

Святополк-Мирский Дмитрий Петрович

помощи поэтических средств, без помощи языка (несколько

сентиментальных, риторических мест скорее мешают), благодаря

одному только отбору существенных психологиче ских и реальных

подробностей. Что поразило весь мир как нечто новое, никем до той

поры не проявленное – это уменье вызывать воспоминания и

ассоциации, которые каждый признает своими собственными,

интимными и единственными, с помощью подробностей, памятных

всем, но отброшенных каждым как незначительные и не стоящие

запоминания.

Нужен был жадный рационализм Толстого, чтобы

навсегда зафиксировать те мгновения, которые существовали, но

которых от начала времен никто никогда не записывал.

В ДетствеТолстому впервые удалось транспонировать сырье

записанных переживаний в искусство. Оно было написано с

литературной целью. С целью сделаться литературой. На это время

Толстой оставил свое первопроходчество, удовлетворившись

равновесием между уже приобретенным и формой, не слишком

нарушающей принятые в литературе условности. Во всем, что он

писал после Детстваи до Войны и миравключительно, он

продолжал движение вперед, экспериментируя, оттачивая свой

инструмент, никогда не снисходя до того, чтобы принести в жертву

художественности свой интерес к процессу работы. Это видно по

продолжениям Детства– по Отрочеству(1854) и Юности(1856), в

которых поэтическая, вызывающая воспоминания атмосфера

Детствавсе больше и больше редеет, и все резче проступает момент

чистого, неприкрашенного анализа. Это еще заметнее в его рассказах

о войне и о Кавказе: Набег(1852), Севастополь в декабре,

Севастополь в мае, Севастополь в августе(1856), Рубка леса(1856).

В них он берется за разрушение романтических представлений,

связанных с обеими этими архиромантическими темами. Чтобы

понять генезис этих рассказов, надо увидеть, что они направлены

против романтической литературы, против романов Бестужева и

байронических поэм Пушкина и Лермонтова. «Деромантизация»

Кавказа и войны осуществлена обычными толстовскими методами –

всепроникающим анализом и «остраннением». Битвы и стычки

рассказаны не пышной терминологией военной истории, не приемами

батальной живописи, а обычными словами, с обычными, ничуть не

вдохновляющими подробностями, сразу поразившими рассказчика,

которые только позднее память, сохранившая имена, превратит в

сцены героических битв. Здесь

более, чем где-либо Толстой следовал

по стопам Стендаля, чей рассказ о битве при Ватерлоо он считал

отличным примером военного реализма. Тот же процесс разрушения

героических мифов был продолжен в беспощадном анализе

психологической работы, приводящей к проявлениям храбрости,

состоящей из тщеславия, недостатка воображения и стереотипного

мышления. Но несмотря на такое сниженное изображение войны и

воинских доблестей, от военных рассказов не складывается

впечатление, что они развенчивают героев и милитаризм. Скорее, это

прославление безотчетного нечестолюбивого героизма в отличие от

героизма расчетливого и честолюбивого, солдата и кадрового

офицера в отличие от петербургского офицерика, прибывшего на

фронт, чтобы изведать поэзию войны и получить Георгия.

Непреднамеренная, естественная храбрость простого солдата и

офицера – вот что больше всего поражает читателя этих рассказов.

Скромные герои ранних военных рассказов Толстого – потомки

пушкинского капитана Миронова и лермонтовского Максима

Максимыча и веха на пути к солдатам и армейским офицерам Войны

и мира.

В рассказах, написанных во второй половине пятидесятых годов

и в начале шестидесятых, Толстого больше интересует нравоучение,

чем анализ. Эти рассказы – Записки маркера, Два гусара(1856),

Альберт, Люцерн(1857), Три смерти, Семейное счастье(1859),

Поликушка(1860) и Холстомер, история лошади(1861, опубликован

в 1887) – откровенно дидактичны и нравоучительны, гораздо больше,

чем рассказы последнего, догматического периода. Главная мораль

их – фальшь цивилизации и превосходство естественного человека

над человеком цивилизованным, думающим, сложным, с его

искусственно раздутыми нуждами. В целом они не свидетельствуют,

в отличие от военных рассказов, ни о новых успехах толстовского

метода присвоения и переваривания реальности, ни о развитии его

умения превращать в искусство сырой жизненный опыт (как

Детствои Война и мир). В большинстве своем они сырые, а

некоторые (как, например, Три смерти) могли бы быть написаны и не

Толстым. Современные критики были правы, увидев в них если не