История Советского Союза. 1917-1991
Шрифт:
Сталин завершил процесс предупреждением, что “шахтинцы” скрываются во всех отраслях промышленности. “Вредительство буржуазной интеллигенции, — предупреждал Сталин, — стало одной из самых опасных форм оппозиции строительству социализма”. Вскоре последовали новые процессы. Как уже говорилось выше, на одном судилище работавшие в Госплане меньшевики были обвинены в “преступных” попытках подорвать индустриализацию страны путем занижения плановых показателей. В другом процессе сорок восемь ведущих руководителей пищевой промышленности обвинялись в саботировании снабжения продовольствием — очень легкий способ объяснить его постоянную нехватку. Известным агрономам Чаянову и Кондратьеву вменялся в вину сговор с кулаками с целью воссоздания партии социалистов-революционеров и свержения советской власти. Было уволено и арестовано несколько тысяч инженеров. Позднее, в 1931 г., поток процессов более или менее иссяк — это случилось по причинам, о которых мы поговорим позднее.
В системе образования начались чистки, проходившие менее драматично, но зато имевшие куда более широкие масштабы. Комсомольские и партийные комитеты стремились
Что касается общеобразовательных школ, то советская педагогическая теория 1920-х гг. в общем делилась на два основных направления. Представители первого из них считали, что школы должны учить в основном тому же, что и школы царской России, и были в этом поддержаны Лениным. Он считал, что жизненно важно обеспечить всем детям доступ к основам образования, но не видел необходимости полностью пересматривать его содержание, разве только следовало добавить к нему овладение некоторыми практическими навыками. В целом же дети рабочего класса и крестьянства должны научиться тому же, что и “буржуазные” школьники. Второе направление, ассоциирующееся прежде всего с именем педагога-утописта В. Н. Шульгина, призывало изменить содержание школьного образования и приспособить его к новому обществу. Для этого предполагалось отбросить академичность традиционной педагогики и обратиться к практическим предметам и изучению ремесел, предпочтительно не за школьной партой, а в трудовом коллективе. Шульгин считал, что любая система формального образования неизбежно будет элитарна, и подверг критике систему школьного образования, созданную Народным комиссариатом просвещения (Наркомпрос). Им руководил Луначарский, чьи взгляды на проблему образования были близки ленинским.
Большую часть двадцатых годов преподавание в школах велось вполне традиционными методами, отчасти потому, что обучение новым методам преподавания оставалось недоступным для большинства учителей, отчасти из-за простой нехватки средств на эти амбициозные эксперименты. Прогресс шел медленно, даже в таком основополагающем вопросе, как всеобщее начальное образование.
Затем в 1929 г. под воздействием развернувшейся вокруг шахтинского дела кампании и не без активного участия комсомола Луначарский был смещен со своего поста, и реформа стала развиваться в соответствии с идеями Шульгина. Старшие классы средней школы были преобразованы в техникумы, или профессионально-технические училища, и в конце 1930 г. во все школы поступило распоряжение прикрепиться к какому-либо производству с тем, чтобы ученики могли получить начальные трудовые навыки. Теперь школьники мало времени проводили в классах. Местом их учебы стали “новостройки”, где они становились членами рабочих коллективов (и таким образом могли приобщиться к пятилетке), а также общественная и политическая работа. Увеличилась и доля политзанятий в учебном процессе. В деревне школьники и студенты были вовлечены в “культурную кампанию” по ликвидации неграмотности. Она сопровождалась увольнениями учителей, закрытием церквей и арестами священников.
Еще даже не успев толком начаться, эти эксперименты столкнулись с серьезными трудностями. Некоторые дети поняли, что они получают чрезвычайно узкое образование: так, в одной из орловских школ старшеклассников учили на “техников-птицеводов”. Директора заводов часто очень неохотно принимали присланных к ним необученных и недисциплинированных подростков, нарушавших строгое рабочее расписание. В Туле школьники были вынуждены устроить демонстрацию протеста, “появившись в заводских воротах с лозунгами, плакатами и песнями для того, чтобы их допустили к производству”. Иногда, напротив, директора проводили совершенно иную политику и использовали детей как даровых подсобных рабочих. Можно предположить, что школьники работали в Донбассе на угольных шахтах, а в одном среднеазиатском местечке ученики пятого-седьмого классов (в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет) две недели подряд были заняты не чем иным, как сбором хлопка. Дети, работающие на новостройках, должны были время от времени отмечаться по утрам в школе, наскоро выполняли свои уроки и затем исчезали на оставшуюся часть дня. Фраза Шульгина об “отмирании школы” угрожала превратиться в малоприятную реальность.
Как мы увидим позже, “культурная революция” в школах продолжалась не очень долго. Однако она имела долговременные последствия — многие старые беспартийные учителя были уволены, а школьная атмосфера оказалась насквозь пропитанной политикой.
Все эти мероприятия расчистили дорогу для “красных специалистов”, занявших в промышленности и образовании свободные теперь вакансии “буржуазных специалистов”. Сделано все это было очень быстро. Так, например, в вузах число преподавателей и исследователей, получивших образование после революции, выросло с 40% в 1928 г. до 75% в 1933 г.; большинство из них заняли места изгнанных.
Помимо подготовки кадров надежных специалистов, партия начала также выполнять ударную программу воспитания своих будущих лидеров, людей, которые должны
Это был первый из серии массовых наборов “тысячников” — как стали называть этих людей. Их кандидатуры предлагались комсомолом, партией и профсоюзными комитетами или политотделами Красной Армии, после чего направлялись на трех-пятилетнюю учебу, во время которой получали особые, повышенные стипендии. В большинстве своем это были молодые люди в возрасте около двадцати лет, которые проявили себя как преданные и энергичные работники, покорно выполняющие все поручения партии. Они были сознательно отобраны на жизненно важные партийные и государственные посты еще в начале пятилеток. Виктор Кравченко, даже в горьком положении эмигранта, вспоминает, с каким волнением он, двадцатипятилетний квалифицированный рабочий металлургического завода в Днепропетровске, в 1930 г. явился в контору по вызову директора. Там он, сидя у огромного стола красного дерева, увидел члена Центрального Комитета Аркадия Розенгольца. Тот попросил его кратко рассказать биографию (обычный советский ритуал), а после сказал: “Ты молодой человек, тебе и двадцати пяти еще нет. Партии нужны инженеры. Ты хочешь учиться? Мы пошлем тебя на несколько лет в технический институт. Партии ты отплатишь своими лучшими достижениями. Партии нужна собственная техническая интеллигенция, чтобы выполнять задачи индустриализации в соответствии с ее политикой”. Так молодой Кравченко попал в Харьковский технологический институт, где изучал самолетостроение. Он оказался в чрезвычайно пестрой толпе студентов, в большинстве своем двадцатитрехлетних. Некоторым было за тридцать. Они явились в институт с “заводов, доменных печей, шахт и учреждений, из совхозов и армейских лагерей”. Здесь были темнолицие среднеазиаты, никогда не видавшие западного города, ветераны войны, бывшие сибирские партизаны, а также партийные работники, хорошо осведомленные о новой политической конъюнктуре. Несмотря на то, что многие из них получали повышенную стипендию, в материальном отношении жизнь была тяжелой. По словам Кравченко, зимой 1930–31 гг. в их общежитии “Гигант” было так холодно, что замерзала вода в ванной. Студенты подбирали случайные куски дерева, доски от заборов, сломанную мебель и старые газеты, которыми топили крошечную железную печурку в своей комнате, с разваливающейся, состоящей из многих сочленений трубой, выведенной в окно. Так они жили, учились, спорили и мечтали об индустриальном будущем своей страны, в то время как жестокий мороз и голод были в настоящем.
Качество их образования вызывает некоторые сомнения — отчасти из-за отсутствия у них должной подготовки и той скорости, с которой они учились, отчасти из-за постоянного преобладания в процессе обучения политической пропаганды. По словам Кравченко, те, кто не мог усвоить “Капитала” Маркса и диалектики Энгельса, работ Ленина и, самое главное, трудов Сталина, отчислялись из института даже быстрее, чем те, у кого были неприятности с расчетами и проектами. С другой стороны, те, кто пользовался политическим доверием, часто бывали агрессивно самоуверенны и презирали своих “буржуазных” преподавателей. Один химик, поступивший в Киевский политехнический институт в 1930 г., вспоминал, что некоторые студенты прерывали лекции оскорблениями и смехом, превращая занятия в “партизанскую войну”, а один студент, бывший солдат Красной Армии, имел привычку, явившись на экзамен, вытаскивать заряженный револьвер и класть его на стол перед преподавателем.
Как бы ни было ущербно их образование, эти студенты должны были все же стать серьезной политической силой. Они обладали политической и технической грамотностью и потому идеально подходили для руководства в период становления плановой экономики. Как показало исследование, проведенное Шейлой Фицпатрик, во время первой пятилетки таким образом в высшие учебные заведения поступило около 110 тысяч совершеннолетних рабочих-коммунистов и около 40 тысяч беспартийных. В 1932–33 гг. они составляли треть от общего числа людей, обучавшихся в высших учебных заведениях. Скольким из них удалось успешно закончить учебу, мы не знаем — эти цифры никогда не публиковались. Достоверно известно лишь то, что один, позднее прославившийся студент, Н. С. Хрущев, сделать этого не смог. Однако лица, успешно завершившие свое образование, — а иногда и не преуспевшие в этом, — получали необыкновенно благоприятные шансы на быстрое продвижение по службе. Их появление на политической арене совпало с подготовкой Сталиным великих чисток 1936–39 гг., когда жестоко расправились и с ленинской старой гвардией, и с “буржуазными специалистами”, и с практиками. Недавние выпускники институтов были готовы занять их места. Нельзя сказать, что ни один из “красных специалистов” не попал в жернова чисток — напротив, это случилось со многими. Но те, кто выжил, устроились очень хорошо и могли, перешагнув через трупы своих предшественников, наслаждаться тем, что деликатно называется “ростом социальной мобильности”.
“Культурная революция” совершалась и в той сфере общественной жизни, которая на Западе обычно ассоциируется со «словом “культура”. Рассмотрим это на примере литературы, каковая для большевиков, высоко ценивших словесную пропаганду, имела особое значение. Как и все прочие “специалисты”, писатели отнюдь не единодушно приветствовали приход большевиков к власти. Когда в ноябре 1917 г. большевики созвали их на “организационную встречу”, на приглашение, кроме Александра Блока и Владимира Маяковского, откинулись лишь трое или четверо. Самый известный из них, Максим Горький, который в прошлом был большевиком, громил за “постыдное отношение к свободе слова” Ленина и Троцкого. На самом деле большинство наиболее известных писателей того времени не сотрудничало с большевиками, а эмигрировало.