История свидетеля. Книга 1. Бог не желает
Шрифт:
«Да что со мной такое?» – мелькнуло в голове у Заводи.
Все присутствующие были не в духе, чему вряд ли стоило удивляться. В подчинении у капитана остались три жалких взвода, по крайней мере до прибытия новобранцев. Но когда это еще будет? Вполне возможно, что и никогда. Заводи вдруг вспомнились все ее погибшие друзья, о которых она прежде никогда не думала как о мертвых.
Скрестив руки, она посмотрела на капитана, который окинул взглядом выстроившихся в круг морпехов. Еще пара мгновений, и он встанет и начнет говорить – и тогда любой, кто никогда раньше не был с ним знаком, кто
Имя капитана наверняка было настоящим. Даже давно покойный Кривозуб не смог бы придумать ему такое прозвище – это выглядело бы совсем уж по-идиотски. Заводь смотрела, как капитан бросает взгляд на свою шелковую рубашку цвета лаванды, поправляет манжеты и разглядывает тонкие кожаные перчатки на длинных тонких пальцах.
Ну а потом, плавным движением поднявшись с табурета, он поднес левую ладонь к уху, шевеля пальцами, и его напудренное, белое, как у мертвеца, лицо расплылось в слегка раздвинувшей красные губы улыбке.
– Добро пожаловать, дорогие мои солдаты!
«Да, дамы и господа, это и есть Грубьян, наш любимый капитан».
Голодранка стояла как можно дальше от сержанта Штыря, отгородившись от него Омсом, Бенгером и капралом Моррутом. Она бы втолкнула туда и Никакнет, да вот только Никакнет, будучи левшой, всегда сражалась слева от Голодранки, и ничто не могло избавить ее от этой привычки.
Дело было вовсе не в том, что Голодранке не нравился сержант, или она ему не доверяла, или еще что-нибудь. Проблема заключалась в том, что от него жутко воняло. Вернее, вонял не он сам, а его власяница.
Она слышала, будто Штырь – последний из оставшихся в живых сжигателей мостов, но сомневалась, что он когда-либо оказывался в столь дурном обществе. Подобные слухи постоянно ходили насчет некоторых солдат, отличавшихся довольно странными манерами. Люди нуждались в подобных сплетнях. В них нуждались малазанские войска.
Все эти странные намеки, необычные тайны, истории, что солдаты рассказывали шепотом: якобы они видели одинокую фигуру, которая бродила в окрестностях лагеря глубокой ночью, общаясь с лошадиными духами Смертной роты. С самим Сакувом Аресом, хромым стражем врат Смерти.
Лишь последний оставшийся в живых сжигатель мостов мог пребывать в подобном обществе, – по крайней мере, так утверждалось. Среди давно умерших старых друзей, чьи тела превратились в туман, а лошади покрылись инеем. В компании павших товарищей, все еще забрызганных предсмертной кровью, которые обменивались шутками с сержантом, от чьей власяницы воняло смертью.
Что ж, сама Голодранка никогда не видела, чтобы Штырь болтал с духами в поле за лагерными кострами. А смертью от его власяницы воняло потому, что она была сделана из волос его покойной матери или, может, бабки. Хотя не исключено, что это тоже было выдумкой. Кто станет носить подобное? Несмотря на все свои странности, сумасшедшим Штырь точно не был. С другой стороны – откуда-то ведь взялась эта власяница? И она вполне могла быть сделана из спутанных волос какой-нибудь старухи, черных пополам с седыми.
Но что толку от объяснений, если вонь никак не зависит от того, известен
Сжигатели мостов. Охотники за костями. Вороны Колтейна. В истории Малазанской империи было немало погибших армий. Все они были мертвы, но не забыты. Не в этом ли и заключалась проблема? Мертвецы нуждались в забвении, однако, как любила повторять Никакнет, одно дело помнить, но совсем другое – по какой причине.
Голодранка взглянула на свою подругу, всегда стоявшую в строю слева. Никакнет посмотрела на нее в ответ и пожала плечами.
Вот именно, Никакнет всегда так говорила. Но что это могло значить, во имя всех черных перьев мира?
Капитан Грубьян закончил прихорашиваться и встал.
Изыск и Громоглас из Второго взвода нашли себе общую скамейку, на которой им оказалось тесно, поскольку оба были весьма крупными парнями, но никто не хотел подвинуться. В результате между ними завязалась титаническая борьба, в процессе которой каждый пытался столкнуть другого со скамьи всеми возможными частями тела.
Из их ноздрей со свистом вырывалось громкое дыхание, а скамейка аж трещала от напряжения. Друг на друга противники не смотрели – в этом не было никакого смысла. Даже внешне оба были похожи: крепкие, коренастые, бородатые, с маленькими глазками, приплюснутым носом и будто неспособным улыбаться ртом.
За ними наблюдал Трындец, стоявший почти на расстоянии вытянутой руки от Громогласа, чуть позади от остального взвода сержанта Шрейки. Его перевели сюда из Первой роты, когда распределяли ее остатки. До этого он служил в Семнадцатом легионе, пока не вспыхнул мятеж в Грисе, который удалось подавить ценой жизней половины солдат. Хотя Трындец и сумел тогда выжить, на нем это отразилось не лучшим образом – он превратился в человека, оставлявшего на своем пути смерть и разрушения. Неудивительно, что никто во взводе не встретил его с распростертыми объятиями.
Правда, Трындец вполне достойно проявил себя в стычке с наемниками Балка – хотя бы в этом ему следовало отдать должное. Отваги ему всегда было не занимать. Он даже сумел подставить свой щит под острие копья, метившего в грудь капрала Подтелеги, за что последний был вынужден благодарно кивнуть ему. А может, капрал просто бросил взгляд на собственную грудь, убеждаясь, что та цела.
В любом случае основная работа легла тогда на плечи двоих тяжелых пехотинцев. Изыску и Громогласу, как оказалось, был свойствен дух соперничества, особенно в бою. Собственно, как начал понимать Трындец, соперничество этой парочки дошло до патологических крайностей, превратившись в открытую ненависть. Эти двое никогда не обменивались ни единым словом, даже взглядом, никогда не делились содержимым фляжки. И тем не менее они никогда не отходили друг от друга ни на шаг.