История всемирной литературы Т.7

Бердников Георгий Петрович

По своим художественным особенностям произведение де Костера представляет своеобразный синтез плутовского романа, фольклорно-эпического и романтического повествования. В то же время оно вполне оправдывает жанровое определение, которое дал ему автор, — «Легенда», оставаясь, несмотря на реалистическое мастерство писателя в конкретных зарисовках, произведением романтическим по общей концепции (поляризации Добра и Зла), по особенностям изображения героя, по жанровым и стилевым признакам. К последним можно отнести, в частности, широкое использование повторов, усиливающих эмоциональный накал повествования. «Пепел Клааса стучит в мое сердце», — повторяет Тиль при виде неисчислимых бедствий родной земли; «А наследство получил король» — эти слова неизменно заключают сцены мученической гибели «еретиков». Характерен для

романтической традиции (прежде всего немецкой) и мистически окрашенный пантеизм де Костера, проявляющийся в сценах пребывания Неле и Тиля в мире сверхъестественных сил, и аллегорическое начало, связанное с темой Семерых — семи пороков, преображающихся в последней из этих сцен в семь добродетелей, что должно иллюстрировать, по всей очевидности, исправление недостатков человеческой природы в грядущем царстве социальной справедливости.

В аллегорической картине преображения Семерых, как и в других местах «Легенды», де Костер выражает надежду на воссоединение голландских и бельгийских территорий, в котором он видит залог силы и независимости своей родины. Однако писатель постоянно провозглашал необходимость сплочения в едином бельгийском отечестве фламандцев и валлонов — например, в сборнике «Брабантские рассказы» (1862). И в «Легенде» неоднократно говорится о «бельгийской родине», об участии валлонов в освободительном движении на фламандской земле. Само бессмертное произведение Шарля де Костера, не только проникнутое идеей единства страны, но и представляющее конкретное воплощение этой идеи, специфический «бельгийский синтез» в сфере искусства, остается свидетельством реальности феномена единой бельгийской художественной культуры, создание которой осмыслялось как основная задача писателями Бельгии в середине и второй половине XIX в.

ЛИТЕРАТУРА 70—80-х ГОДОВ

«Легенда об Уленшпигеле» вплоть до наших дней остается наивысшим достижением бельгийской прозы. В последующие десятилетия в литературе отчетливо сказывается влияние натурализма, во многом обусловленное стимулами, идущими из Франции. Особенность бельгийского натурализма — его регионалистская окраска, внимание к локальной характерности обстановки в тех или иных уголках страны. В бельгийской литературе натурализм не столько вступил в борьбу с еще влиятельным романтизмом, сколько сосуществовал с ним. Романтические тенденции сильны в произведениях писателей, даже считавших себя правоверными золаистами, как, например, К. Лемонье.

Литературный процесс второй половины века в Бельгии вообще характеризует быстрая смена литературных направлений и в какой-то мере их синтез в творчестве ряда писателей. Этот ускоренный темп развития особенно интенсивно проявляется в 80-е годы и связан с кардинальными и невероятно быстрыми переменами в общественной жизни страны.

Долгое время Бельгия, развиваясь как преимущественно сельскохозяйственная страна, сохраняла патриархальный уклад, давно исчезнувший во многих соседних западноевропейских странах. Эпоха быстрой капитализации страны (80-е — начало 90-х годов) сопровождалась интенсивным ростом городов и запустением деревни, этого сердца уходящей в прошлое патриархальной Бельгии. В течение каких-нибудь пятнадцати лет страна превратилась из тихой провинции Европы в одну из могущественных промышленно развитых империалистических держав.

Интенсивной модернизации страны способствовал приток капиталов, вызванный колонизацией и ограблением народов огромной территории бассейна реки Конго, завоевание которой завершилось в 1884 г. Вместе с тем промышленное развитие сопровождалось ростом активности пролетариата. В 1885 г. была основана Рабочая партия, уже в 1886 г. вспыхнула мощная забастовка в Шарлеруа, а впоследствии забастовочное движение охватывает всю страну. Этот лихорадочный темп общественных перемен обусловил и ускоренный темп литературного процесса, и обострение в нем полярных, казалось бы, но вступающих в сложное взаимодействие начал.

Развитие бельгийской литературы отмечено сочетанием (иногда ожесточенным противоборством) двух эстетических тенденций, образующих в совокупности ее специфический колорит: приверженностью писателей к конкретно-чувственной стороне бытия и соответственно красочной живописности, «вещности», а часто и натуралистичности изображения —

и одновременно тяготением к тому, что лежит за пределами непосредственно чувственного восприятия, к духовному опыту, который нередко принимает религиозную окраску. Разумеется, обе тенденции можно обнаружить в любой национальной литературе, однако бельгийским художникам присуще обостренное ощущение полярности и даже конфликтности этих начал, выбор в пользу одного из них в ущерб другому, колебание между ними как взаимоисключающими крайностями или же поиски «мостов», соединительных звеньев между эмпирикой и глубинной сущностью явлений. Поляризации этих тенденций, безусловно, способствовала и конкретная социальная обстановка в Бельгии последней четверти XIX в. — в частности, влияние католицизма на разные стороны общественной жизни страны, которое усиливается, когда католическая партия становится в Бельгии правящей.

В «Легенде об Уленшпигеле» материя и дух еще не вступают в конфликт, причем распределение сфер их влияния оказывается иным, чем у большинства последующих писателей. Если, например, для Верхарна в его раннем творчестве и для его ровесника и друга детства Жоржа Роденбаха сфера духа связана прежде всего с религией и атмосферой монастыря (иное дело, что Верхарн говорит и о безнадежном оскудении религиозной духовности в эпоху буржуазного меркантилизма), то у де Костера в соответствии с ренессансной, раблезианской традицией монахи предстают как воплощение бездуховности и наглого обмана наивных верующих, подобно раскормленному Ламме Гудзаком до шестого с половиной подбородка монаху, «злобному ханже с помойной ямой вместо рта». И наоборот: носители духовного начала у де Костера — жизнелюбивый народ Фландрии, гёзы, воодушевляемые ненавистью к притеснителям, любовью к родине и свободе.

Но уже Камил Лемонье (1844—1913), которого можно считать непосредственным продолжателем де Костера в целом ряде моментов, и в том числе в борьбе за демократическое искусство и за национальную консолидацию бельгийцев, нарушает гармонию вещественности и духовности в пользу природного начала, понимаемого как естественное существование в единении с окружающим растительным и животным миром. В творчестве Лемонье переплетаются натуралистические и романтические тенденции. Естественное существование, по мысли Лемонье, — идеальный объект художественного изображения; соответственно свой творческий метод он именует «натюризмом», верностью природе. Вместе с тем верность природе у Лемонье — это и мировоззренческий базис, и критерий, с которым писатель подходит к различным явлениям современной жизни. Идя от верности природе, Лемонье отвергает противополагаемую последней «чистую» духовность, что видно из романа «Истеричка» (1885), где изображается история болезни, разрушения в монастыре человеческого существа, подавляющего в себе природное, плотское начало.

Как противоположность верности природе осуждается в его творчестве и корыстный буржуазный расчет; эта тема нашла воплощение прежде всего в романе «Самец» (1880), который можно считать программным. «Самец», естественный человек, «человек с красной кровью», — свободолюбивый браконьер Кашапрес, чья жизнь неотделима от жизни лесной чащи, герой, по существу, романтический, так как он противопоставляется расчетливым, погрязшим в мелких бытовых заботах крестьянам. Страсть к дочери фермера сталкивает Кашапреса с неблагополучным обществом, утратившим верность природным законам. Публикация «Самца» вызвала скандал: автора упрекали в изображении грубых сторон жизни; в то же время книга имела, как отмечают исследователи, беспрецедентный в истории бельгийской литературы успех.

Лемонье, как и де Костер, сотрудничал в журнале «Уленшпигель». Уже в начале творчества в книге «Наши фламандцы» (1869) он призвал бельгийских писателей «быть собой» или, как он интерпретировал это несколько позже, быть «натюристами». (Изобретя собственный термин «натюризм», означавший приверженность прежде всего теме сельской жизни, Лемонье как бы указал на свое отличие от глубоко почитаемого им Золя.) Этот призыв был подхвачен целой плеядой писателей, и в том числе его младшим современником Жоржем Экоудом (1854—1927), чьи первые произведения — роман «Кеес Доорик» (1883), посвященный Лемонье, и сборник рассказов «Кермессы» (1884) — воссоздают быт сельской Фландрии (отметим здесь, что Экоуд, как и Лемонье, писал по-французски).