История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
«Ti aspetlero domani nel medesimo luogo ed aWora stessa con l'impazienza medesima che ha una vacca, che desidera i'avvicinamento del toro» [48] .
Королева притворилась, что смеется, но своей собственной властью дала понять мужу коровы, что у него только три дня, чтобы удалиться и жить в другом месте. Если бы не это событие, г-н де Бутурлин не заключил бы так выгодно эту сделку.
Гудар пригласил всю компанию ужинать в его дом в Посилипо на завтра, и ужин был превосходный; но когда граф Медини сел за большим столом и взял карты в руки, чтобы сыграть талью в фараон перед большой миской золота, в которой могло быть до пяти сотен унций, никто не согласился сесть, чтобы понтировать. М-м Гудар напрасно хотела распределить фишки; англичане и саксонцы сказали, что будут понтировать, если она сама захочет составить банк, либо я сяду тальировать на ее месте, потому что они все опасаются слишком счастливой руки графа Медини. Тогда Гудар осмелился мне предложить тальировать, заинтересовав меня четвертью суммы, но нашел меня непоколебимым. Я сказал, что готов тальировать, взяв его в половину и составив мою половину звонкой монетой.
48
Я жду тебя завтра на том же месте, в тот же час и с тем же нетерпением, что чувствует корова, которая желает быка, приближающегося к ней.
Оставшись таким образом без денег, я решился назавтра облегчить совесть мужа Агаты, который продолжал все время, в согласии с женой, заставлять меня забрать обратно подвески и все прочие украшения, что я ей давал в Турине и в Александрии. Я сказал Агате, что никогда бы не решился на подобную низость, если бы меня не подвела так фортуна. Когда она сказала эту новость мужу, он вышел из своего кабинета, чтобы пойти ко мне с раскрытыми объятиями, как будто я его облагодетельствовал.
Я сказал, что оценю стоимость всего в деньгах, и он взялся за это сам. На следующий день я получил из его рук эквивалент пятнадцати тысяч французских ливров, порядка пятнадцати сотен дукатов. С этими деньгами я намеревался выехать в Рим, с намерением провести там восемь месяцев; но до моего отъезда адвокат хотел дать мне обед в красивом доме, что был у него в Портичи. Какой сюжет для размышлений, когда я увидел себя в том же доме, где двадцать семь лет назад я провернул маленькое дельце, поразив честного грека фальшивым прибавлением ртути!
В это время в Портичи был король со всем своим двором, мы туда пошли и стали свидетелями очень необычного спектакля, который, хотя и смешной, не вызвал у нас смеха. Король, которому тогда было только девятнадцать лет, развлекался с королевой в большой зале разнообразными проказами. Ему вздумалось заставить себя подбрасывать вверх, то есть подпрыгивать в воздух с помощью ковра, который держали за четыре угла крепкие руки и одновременно его растягивали. Но король, посмешив своих придворных, захотел, в свою очередь, посмеяться сам. Он начал с того, что предложил эту игру королеве, которая оборонялась только взрывами смеха, и король не настаивал, как и относительно дам, что там были, из страха, полагаю, что они согласятся. Старые придворные, которые боялись, потихоньку удалились, к моему большому сожалению, потому что я с удовольствием бы увидел некоторых из них взлетающими в воздух, и, среди прочих, принца де Сен-Никандро, который очень плохо его воспитал, то есть слишком по-неаполитански, передав ему свои собственные предрассудки. Тогда король, который не отступался, продолжил предлагать прекрасную игру молодым сеньорам, что там присутствовали и которые, быть может, добивались этого знака милости своего игривого монарха. Я не опасался этого отличия, потому что был незнаком и не был достаточно большим сеньором, чтобы удостоиться этого отличия.
После того, как он заставил попрыгать троих или четверых, которые более или менее продемонстрировали свою смелость и заставили посмеяться королеву, дам и всю компанию, и посмеяться по-неаполитански, то есть не исподтишка, как это принято при дворе Испании, ни даже слегка, как это делают во Франции и при других дворах, где подавляют даже чихание и где любой приличный человек пропал, если позволит себе зевнуть, король обратил внимание на двух молодых сеньоров из Флоренции, вновь прибывших в Неаполь, братьев или кузенов, что были там вместе со своим гувернером, который не мог помешать себе посмеяться, вместе со своими дорогими воспитанниками, когда они наблюдали за подкидыванием Его Величества и его фаворитов.
Король весьма грациозно приблизился к двум несчастным тосканцам — оба горбатые, маленькие и тщедушные — которым было удивительно услышать приглашение снять свои одежды и показать спектакль для всего зала. В полном молчании все внимали красноречию короля, который, настаивая, чтобы они разделись, убеждал их, что они проявляют глубокое неуважение, сопротивляясь, потому что, относительно отвращения, которое они могут испытывать к тому, чтобы вызвать смех, он показал, что они не могут счесть унизительным делать то, чему он сам первый показал пример. Их гувернер, понимая, что король не захочет потерпеть отказа, сказал, что они должны принять честь, которую оказывает им Его Величество, после чего два маленьких уродливых персонажа сняли свои одежды, молчание нарушилось, поднялся всеобщий смех при виде их тел, сгорбленных спереди и сзади, опирающихся на длинные худые ляжки, составляющие три четверти длины их тел, неудержимый смех всех присутствующих и даже важного гувернера, который устал их ободрять и которому было стыдно видеть старшего из своих горбунов, который плакал. Король, уверяя его, что он не подвергается никакому риску, взял его за руку, поставил на середину ковра и, подбодрив, сам сошел на пол.
Как было удержаться от хохота, наблюдая это дурно слепленное тело, полетевшее трижды в воздух на высоту десяти-двенадцати футов? Будучи, наконец, отпущен, он пошел за своей одеждой, и второй горбун подвергся той же процедуре, с немного лучшей грацией. Гувернер, которому король хотел оказать ту же честь, спасся бегством, что заставило монарха рассмеяться от всего сердца.
Мы насладились задаром спектаклем, который стоил золота. Дон Паскаль Латтила, которого король, к счастью, не заметил, рассказал нам за столом полсотни прелестных историй об этом добром монархе, которые выявляли его превосходный характер и неодолимую склонность к веселью вопреки утомительной силе тяжести и достоинству, которое накладывает на него королевская власть. Он сказал, что все те, кто к нему приближен, должны его любить, потому что он предпочитает чувство дружбы ощущению гордости при виде уважения и страха, написанных на лицах окружающих. Он никогда не бывал так огорчен, как тогда, когда министр Тануччи заставлял его быть строгим в случаях, когда это необходимо, и никогда столь весел, как тогда, когда видел, что может оказать милость, когда его можно воспринимать как счастливого владыку, которого столь хорошо описал поэт в своем дистихе:
Qui piger ad poenas princeps ad prsemia velox Quique dolet quoties cogitur esse ferox [49] .Он
49
Владыка, неспешный в наказаниях, старательный в вознаграждениях, который останавливается в наказаниях, когда должен быть суровым. — Из Овидия.
Запретив азартные игры, он застал однажды своих офицеров гвардии за игрой в фараон. Очень напуганные при виде короля, они хотели спрятать свои карты и деньги, но он сказал им не смущаться, постаравшись только, чтобы Тануччи не прознал про их дерзость, заверив их в то же время, что он сам ничего не скажет. Этот король, едва достигший сорока лет, пользовался любым случаем внушить к себе любовь и уважение всей Италии и доброй части Германии, являя повсюду знаки своего доброго характера и своих добродетелей. Его отец был нежно им любим до тех пор, пока интересы государства не заставили его воспротивиться приказам, которые тот хотел ему дать, уступая воле своих министров. Фердинанд знал, что, будучи сыном короля Испании, он не менее того должен быть королем Обеих Сицилий. Он в достаточной мере полагался на власть, которой пользовался Тануччи в своем правительстве. Несколько месяцев спустя после упразднения иезуитов он написал своему отцу письмо, начало которого было очень занятное:
«Среди вещей, — писал он, — которые я не понимаю, четыре меня удивляют. Первая — что не нашли ни су у запрещенных иезуитов, о которых говорили, что они столь богаты. Вторая — что все крючкотворы моего королевства богаты, несмотря на то, что по закону они не должны иметь никакой зарплаты. Третья — что все молодые женщины, у которых есть молодые мужья, рано или поздно беременеют, а моя никак не становится беременной, и четвертая — что все умирают в конце своей карьеры, за исключением Тануччи, который будет жить, я полагаю, до скончания веков».
Король Испании показывал это письмо в Эскуриале всем министрам, что его окружали, чтобы убедить их, что его сын, король Неаполя, имеет ум, и он был прав. Человек, который так безыскусно пишет, обладает умом.
День или два спустя шевалье де Морозини, девятнадцатилетний племянник прокуратора и единственный наследник этого знаменитого дома, прибыл в Неаполь в сопровождении графа де Стратико, своего гувернера, профессора математики университета Падуи, того, что дал мне письмо для своего брата, монаха, профессора университета Пизы. Он поселился в «Кросьель», и удовольствие, которое мы испытали от встречи, было взаимным. Этот юный венецианец путешествовал для собственного образования, стараясь изучить Италию; он провел три года в академии Турина, и с ним был человек, с которым он мог бы в будущем стать тем, кем хотел, чтобы быть способным занять на своей родине самые важные посты и выделиться в сообществе лиц, что составляют круг знати венецианской Республики; но к сожалению, этот молодой человек, богатый, красивый и не лишенный ума, был лишен желания учиться. Он грубым образом любил женщин, веселье в кругу распутников, и хорошая компания вызывала у него зевоту. Враг ученья, он изобретал лишь способы развлечься и тратить деньги направо и налево, больше для того, чтобы вознаградить себя за экономию, которую ему предписывал дядя, чем из-за природной щедрости. Он забавлялся тем, что, хотя он был уже взрослый, его хотели держать под опекой. Он посчитал, что может тратить восемь сотен цехинов в месяц, и находил очень дурным, что ему давали тратить только две сотни; с этой мыслью он старался делать долги и отправлял прогуляться графа Стратико, когда тот мягко упрекал его за безумные траты и доказывал, что, сберегая, он останется в состоянии с блеском явиться перед дядей по своем возвращении в Венецию, где дядя подготовил ему блестящую партию с очень красивой девушкой, наследницей дома Гримани де Серви. Единственное его качество, которое не вызывало опасений его гувернера, было то, что он не выносил игр, ни коммерческих, ни азартных; по этой причине я не побоялся представить его м-м Гудар, когда, узнав, что я с ней знаком, он попросил меня доставить ему это удовольствие. После того, как я проигрался, я приходил к Гудару, но не хотел и слышать об игре; Медини стал моим смертельным врагом; он уходил, когда видел, что я вхожу, но я делал вид, что этого не замечаю. Он был там в тот день, когда я представил Морозини с его гувернером, и, обратив на него внимание, сразу постарался завязать с ним близкое знакомство, но когда увидел, что тот тверд в своем нежелании играть, его ненависть ко мне удвоилась, потому что он был уверен, что если молодой человек не играет, это может быть только от того, что я его предупредил. Морозини, пораженный чарами прекрасной Гудар, думал только о том, чтобы проложить дорогу к ее любви. Он бы возненавидел ее, если бы мог вообразить, что единственным средством ее завоевать было предложить ей некую сумму. Он говорил мне несколько раз, что, будучи вынужден заплатить за наслаждение женщине, которую он полюбил, он почувствует себя настолько униженным, что наверняка победит в себе любовь, которую она ему внушила, потому что он считал, и был в этом прав, что обладает по меньшей мере такими же достоинствами как мужчина, что и м-м Гудар как женщина. Другим свойством Морозини было нежелание становиться обманутым женщиной, в которую он влюблялся, и которая хотела получать от него подарки до того, как предоставить ему свои милости, а сильной стороной м-м Гудар было качество, как раз обратное тому, что может быть аналогом этому положению. Она хотела, чтобы ее любовник предоставлял ей кредит. Стратико, его гувернер, был рад, что его подопечный занялся этим знакомством, потому что для него главным было занять молодого человека, потому что иначе тот не находил другого средства развеяться, как сесть на лошадь, но не для того, чтобы прогуляться, как подобает сеньору, но чтобы проскакать галопом десять-двенадцать станций в день, загоняя лошадей, которых он затем оплачивал. Его мудрый гувернер каждый день ожидал получить весть о каком-нибудь несчастье.