История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
— Если постараться экономить, можно потратить еще меньше.
— Может быть. И кому были вы рекомендованы в тех прекрасных странах, большим знатоком которых вы теперь становитесь?
— Никому. У меня английский паспорт, и я стараюсь, чтобы меня принимали за англичанина везде, куда я прибываю.
— Вы не опасаетесь дурной компании?
— Я не подпускаю ее к себе и сам к ней не приближаюсь; когда ко мне обращаются, я отвечаю только односложно, я ем и селюсь только тогда, когда убежден, что все в порядке, и путешествую только общественным транспортом, где цены мест фиксированные.
— Здесь вы сэкономите, потому что я избавлю вас от всех расходов и дам вам превосходного чичероне, в котором вы безусловно нуждаетесь.
— Вы извините меня за то, что я ничего не приму. Я поклялся счастьем своей матери, что ничего ни от кого не приму.
— Вы
— Никаких исключений. У меня есть родственники в Венеции, с которыми я виделся, и обещание, что я дал матери, не позволило мне принять от них приглашение на обед. Когда я что-то обещаю, я никогда не нарушаю слово.
Я понял его фанатичное отношение к этим вопросам, и я не захотел настаивать. Жозефу было двадцать три года, он был очень маленький и красивый, и его принимали бы за девочку, если бы он не постарался отрастить себе бороду по низу щек. Несмотря на то, что вся экстравагантность его путешествия была очевидна, я должен был некоторым образом им восхититься. Я полюбопытствовал узнать, каковы дела у его матери и что сталось с моей дочерью, и он рассказал мне все, что знает, без утайки. Его мать была в долгах более, чем обычно, ее кредиторы усаживают ее в тюрьму по пять-шесть раз в год, она выходит, находя все время новые залоги и заключая новые договоры со своими кредиторами, которые должны ее выпускать, чтобы дать ей возможность частично расплачиваться с ними, устраивая балы и праздники, что было бы невозможно, если бы она оставалась в тюрьме. Моя дочь, которой должно было быть семнадцать лет, была красива, талантлива и пользовалась протекцией и уважением всех первых дам Лондона. Она давала концерты, живя со своей матерью, которая ее ежедневно оскорбляет, и все по пустякам, что заставляет бедную Софи проливать слезы. Я спросил, за кого ее собираются выдать замуж, когда мать возьмет ее из пансиона, в который я ее поместил, и он ответил, что разговоров об этом не слышал.
— Вы служите?
— Отнюдь нет. Моя мать все эти годы хочет отправить меня в Индии на корабле, загруженном моими товарами, и этим, полагает, я заложу основы большого состояния; но этого никогда не будет, потому что для того, чтобы иметь товары, нужны деньги, а у моей матери есть только долги.
Несмотря на его клятву, я убедил его взять в качестве чичероне моего слугу. В восемь дней он все увидел и хотел уехать; все, что я ему говорил, стараясь убедить остаться еще на восемь-десять дней, было бесполезно. Он написал мне из Рима, что забыл в своей комнате шесть рубашек, которые должны быть в ящике комода, и свой редингот; он просил меня взять их и отослать ему в Рим, не сказав, где он остановился. Он был несобранный человек, и, несмотря на это он объехал, опираясь только на самого себя, половину Европы, и, опираясь на три-четыре правила, смог избежать всяких несчастий.
Мне нанес неожиданный визит Гудар, который, узнав, какого калибра была компания, в которой я общался, явился просить меня устроить ему обед с его женой и пригласить на этот обед саксонцев и англичан, с которыми, как он знал, я развлекаюсь без устройства игр. Он говорил, что это ошибка — не занимать игрой этих людей, потому что они рождены и созданы для того, чтобы проигрывать. Восхищаясь чувствами, которые его обуревали, я пообещал ему устроить это удовольствие, разумеется, не играя у меня, потому что не хотел подставляться под неприятности. Ему только это и было нужно, поскольку он был уверен, что его жена заманит их к себе, где он может играть, как он мне говорил, без всяких опасений. Я назначил день этого обеда на дату после моего возвращения из Сорренто, куда мы должны были отправиться завтра.
Эта поездка в Сорренто стала последним настоящим счастьем, которое я испытал в жизни. Адвокат отвел нас в дом, где мы разместились со всеми удобствами, что можно пожелать. У нас было четыре комнаты, из которых одна была занята Агатой и ее мужем, другая Калименой и бывшей подругой адвоката, женщиной очень обаятельной, несмотря на возраст, и две другие — доном Паскалем Латила и мной. Мы нанесли визиты герцогу де Сера Каприола и аббату Беттони, без намерения соглашаться на обеды и ужины. После ужина мы рано легли спать, и, поднявшись утром, отправились на прогулку, адвокат — со своей старой подругой с одной стороны, дон Паскаль с Агатой — с другой, и я с Калименой. В полдень мы возвращались к обеду, всегда изысканному, и после обеда, оставив адвоката наслаждаться сиестой, дон
— Калимена, которую, как вы знаете, я нежно люблю, — сказал я ей, — ответила всем моим желаниям; но я не чувствую себя вполне счастливым, потому что не в состоянии связать ее судьбу со своею. Я могу, однако, сделать кое-что для нее, под вашим руководством, обеспечив ее тем необходимым, чем она, по моему мнению, пренебрегает, передав вам средства для оплаты учителя, который доведет до совершенства искусство, которому она себя посвятила, так, что она будет способна предстать в театре. Также и для вас, дорогая тетя, — вам следует сказать, есть ли у вас небольшие долги, которые я оплачу, с тем, чтобы вы были спокойны, а также обеспечить ее всем необходимым бельем, в котором она может нуждаться, и одеждами, достойными того, чтобы появляться на равных в той компании, в которой она вращается.
Эта женщина, очень добрая по характеру, была очарована моим предложением, и сказала, что передаст мне письменно все, в чем Калимена нуждается, в первый же раз, как я к ней приду; Я сказал, что, будучи обязан вернуться в Рим через несколько дней, я буду ужинать с Калименой все вечера, и, не имея никаких препятствий в исполнении этого моего желания, мы отправились в комнату племянницы, которая была обрадована, слыша наши договоренности. Я стал ужинать и спать с ней в тот же день и, чтобы окончательно обеспечить себе ее нежность и чувствовать себя непринужденно, выложил на ее счет порядка шести сотен дукатов в местной валюте. Мне казалось, что я приобрел свое счастье по очень сходной цене. Агата, которой я все рассказал, была очень рада, что помогла мне.
Два или три дня спустя я дал обед англичанам, саксонцам и Бертольди, их гувернеру, вместе с м-м Гудар, которая пришла вместе с Медини, что мне очень не понравилось, потому что после той проделки, которую он со мной разыграл, я его не выносил; я, однако, сдержался, в ожидании ее мужа, с которым я объяснился. Мы договорились, что его жена будет приходить ко мне только с ним. Этот мастер мошенничеств юлил и старался меня убедить, что Медини невиновен в захвате банка, но его красноречие пропало впустую.
Наш обед был изысканным и веселым, и прекрасная ирландка блистала. У этой женщины было все, чтобы нравиться, молодость, красота, грация, ум, веселость, талант и, помимо этого, достойный вид. Г-н де Бутурлин, русский, большой любитель прекрасного пола, пришел после обеда в зал, где мы находились, поблизости от его апартаментов. Он пришел туда, привлеченный нежным голосом прекрасной Гудар, которая исполняла неаполитанскую песню, аккомпанируя себе на гитаре. Этот богатый сеньор в тот же день влюбился в нее. Десять месяцев спустя после моего отъезда он обрел ее милости за пять сотен фунтов стерлингов, которые были необходимы Гудару, чтобы выполнить приказ, что он получил, выехать из Неаполя вместе с женой в течение трех суток. Этот удар грома последовал ему со стороны королевы, которая раскрыла, что король имел приключение с ирландкой на острове Прочида, и что это могло зайти намного дальше. Она поразила своего августейшего супруга, смеясь от всего сердца над чтением записки и не желая ее ему показывать. Любопытство короля заставило его настаивать, и, сдавшись наконец, королева прочла: