История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
Шрифт:
— Вы жена маркиза?
— Нет.
— Как смогли вы содержать его семь лет?
— У меня были любовники. Придумайте сотню историй, и все они будут верны. Можете вы помочь мне поговорить с герцогиней?
— Я ее предупрежу, и знайте, что я скажу ей правду.
— Очень хорошо, и я также. Я знаю ее характер.
— Приходите завтра.
К шести часам я подошел к г-ну Гамильтону, чтобы узнать, как я могу обналичить английскую бумагу, что получил накануне, и он пересчитал ее мне сам по текущему обменному курсу. Перед ужином я поговорил с мисс Шуделейг о ганноверке и, вспомнив об этих пяти девицах, она сказала, что должна ее знать, потому что та была у нее со своей сестрой, прося о протекции. Она сказала, что хочет с ней поговорить, и после этого решит. На следующий день я ту представил и оставил
Но через два или три дня после ее отъезда из Неаполя я не смог отказать в просьбе, которую мне высказал Петина в письме, очень хорошо написанном, прийти повидаться в тюрьме Викарии, где он находился. Я нашел его с молодым человеком, имеющим то же лицо, в котором сразу узнал его брата, но, несмотря на поразительное сходство, старший был уродлив, а младший — красив. Между красотой и уродством часто бывает почти неотличимое сходство. Этот визит, вызванный более любопытством, чем чувством, меня не позабавил; я должен был вытерпеть повествование, очень длинное и весьма скучное, обо всех его несчастьях и ошибках, что он сделал, и которые привели его в тюрьму, откуда он надеялся выйти только по смерти своей матери, которую он называл своим злейшим врагом, и которой было только пятьдесят лет. Он считал своим долгом пожаловаться мне на то, что я помог уехать из Неаполя той, без кого он умрет с голоду, потому что у него только два карлино в день, что недостаточно, чтобы прокормиться. Его брат находился с ним в тюрьме уже два года из-за своего доброго сердца. Тот убедил его пустить в ход два банковских билета, которые сам изготовил, их распознали, узнали, что они от него, и поместили его в тюрьму; его бы повесили, если бы мать за него не заплатила; но по требованию той же матери его держали в тюрьме, где он имеет, как и тот, только два карлино в день.
Меня удивило, что по окончании этой истории он сделал мне предложение, даже не думая, что оно меня оскорбит. Он уверял меня, что может подделать подпись министров Тануччи и де Марко и, используя это, хотел уговорить меня поехать в Палермо с бумагами, которые он мне даст, и там мне нужно будет только задержаться на три дня, чтобы получить сто тысяч дукатов. Он хотел полностью мне довериться, дав бумаги и необходимые инструкции, уверенный, что по моем возвращении я дам ему двадцать тысяч дукатов, с которыми он выплатит свои долги и выйдет оттуда, несмотря на мать.
Мне было бы странно воспользоваться его доверием в дурном этом деле, или затевать спор с этим несчастным в том, что он меня оскорблял, делая подобное предложение, в котором он предполагал меня вором, потому что, будучи сам мошенником и фальшивомонетчиком, он полагал меня таким же. Он даже думал, что оказывает мне честь и выказывает безусловное уважение. Я однако поблагодарил его, сказав, что, поскольку я должен направляться в Рим, у меня нет времени ехать в Палермо. Он кончил тем, что попросил у меня хоть какой-то помощи, но я не нашел ни единого резона давать ему хоть один карлино. Я ушел, сказав, чтобы он менял свою систему жизни или был готов умереть повешенным. Мой совет его насмешил, но его молодой брат был поражен; я видел, что он побледнел, а затем вспыхнул.
Внизу лестницы офицер тюрьмы сказал мне, что со мной хочет говорить один заключенный.
— Кто он?
— Он ваш родственник и его зовут Гаэтано.
Мой родственник, Гаэтано — я решил, что это мой брат аббат, который из-за каких то превратностей может оказаться в тюрьме в Неаполе. Я поднимаюсь с этим офицером на второй этаж и вижу там восемнадцать-двадцать несчастных, которые хором поют непристойные песни. В тюрьмах и на галерах веселье — это средство спасения от нищеты и отчаяния; природа находит себе это утешение, за счет инстинкта, который смог тут сохраниться. Я вижу одного из этих несчастных, который подходит ко мне и, называя меня кумом, собирается меня обнять, я немедленно отскакиваю, он называет себя, и я узнаю того самого Гаэтано, который двенадцать лет назад женился, в мой недобрый час, как мой кум, на красивой женщине, которой я затем помог вырваться из его лап.
— Я поражен, встретив вас здесь. Чем могу быть вам полезен?
— Заплатив мне примерно сто экю, что вы мне должны за некоторые вещи, что вы купили у меня в Париже.
Заявление было абсолютно лживое, я повернулся к нему спиной, сказав, что, по-видимому, тюрьма свела его с ума. Я спускаюсь, спрашиваю у консьержа тюрьмы и узнаю, что он заключен туда на весь остаток дней, и что он избавился от виселицы только из-за погрешностей в ведении уголовного дела, которое должно было его к ней приговорить. Но меня удивил, однако, адвокат, который явился ко мне после обеда просить у меня сотню экю, которые я должен Гаэтано, показывая, чтобы убедить меня, что я действительно их ему должен, толстую книгу, принадлежащую ему же, в которой мое имя упомянуто десять или двенадцать раз, в разные даты, в качестве должника за те-то и те-то товары, что он мне продал в Париже, и которые я не оплатил. Я ответил адвокату, что не должен ничего этому мошеннику, и что мое имя, записанное им, ничего не значит.
— Вы ошибаетесь, месье, это значит много, и правосудие этой страны очень снисходительно относится к бедным заключенным кредиторам. Я его адвокат и заявляю вам, что если вы не заплатите или не урегулируете дело сегодня же, завтра я вызову вас в суд.
Я сдержался и спросил у него его имя, которое он мне написал, затем я сказал ему уходить, заверив, что улажу все менее чем в двадцать четыре часа. Я пошел сразу к Агате, муж которой хорошо посмеялся, когда я пересказал ему все, что мне говорил этот адвокат. Он прежде всего дал мне подписать доверенность, согласно которой, в качестве моего поверенного, он становился поручителем во всех моих делах, после чего дал мне подписать повестку в суд этому адвокатишке мошенника, согласно которой тот отныне имел дело только с ним. Этим самым все это дело было завершено. Эти канальи неаполитанские адвокаты весьма опасны, потому что проделки, с помощью которых они обходят закон, весьма многообразны, особенно когда они имеют дело с иностранцами.
Преподобный Росбюри оставался в Неаполе, и я был связан со всеми англичанами, что прибывали туда. Они все селились в «Кросьель», мы часто устраивали развлечения с двумя саксонцами и я замечательно развлекался; но, несмотря на это, я собирался уехать после ярмарки, если мне не удастся завоевать любовь Калимены. Я видел ее каждый день, делал ей подарки, но она удостаивала меня лишь весьма небольшими милостями. Ярмарка кончалась, и Агата устроила поездку в Сорренто, как она мне обещала, использовав три дня каникул, чтобы ее муж мог поучаствовать в развлечении без ущерба для дел. Агата попросила мужа, чтобы он пригласил женщину, которую он любил до того, как женился на ней, ее муж, в свою очередь, пригласил дона Паскаля Латтила, и оказали мне любезность, пригласив мою дорогую Калимену. Таким образом, мы оказались трое мужчин со своими тремя женщинами, которых мы любили, и расходы должны были поделиться поровну; адвокат, муж Агаты, взял на себя распоряжение всем. Но накануне нашего отъезда я увидел перед собой с большим удивлением Жозефа, сына Корнелис, весьма довольного тем, что встретил меня в Италии, как он и надеялся.
— Какими судьбами, — спросил я его, — вы оказались в Неаполе, и с кем вы здесь?
— Я здесь один. У меня было желание увидеть всю Италию, и моя мать дала мне на это разрешение. Я увидел Турин, Милан, Геную, Венецию, Болонью, Флоренцию, Рим, и вот я в Неаполе. Когда я увижу здесь все, что стоит посмотреть, я вернусь в Рим, и оттуда поеду посмотреть Лорето, затем Парму, Модену, Феррару, Мантую, Швейцарию, Германию, Нидерланды и Остенде, где закончу путешествие, чтобы вернуться к нам.
— Сколько времени вы хотите потратить на это замечательное путешествие.
— Шесть месяцев.
— Вы вернетесь в Лондон, будучи в состоянием дать себе отчет обо всем, что есть достойного внимания в этой прекрасной части Европы, которую вы посетите.
— Я надеюсь убедить мать, что она не выбросила на ветер деньги, которых стоит ей это путешествие.
— Сколько же, полагаете вы, оно ей стоит?
— Сотню гиней, что она мне дала, и ни копейки больше.
— Как? Вы будете жить шесть месяцев, совершая это большое путешествие, и потратите на все только сто гиней? Это невероятно!