История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11

Казанова Джакомо

Сэр Б.М., желая увидеть Рим, раз уж он в нем был, должен был одеться и привести себя в порядок, вплоть до рубашек. У Бетти было все необходимое. Неотделимый от них, я их не покидал; я собирался наладить свою жизнь после их отъезда. Между мной и Бетти больше ничего не было, но я ее, тем не менее, любил, и мне пришлись по душе мораль и ум англичанина, который был очень обаятельным человеком. Он думал провести в Риме пятнадцать-двадцать дней и вернуться затем в Ливлрно; но милорд Балтимор, прибывший через пять или шесть дней после нас и бывший старым другом сэра Б.М., убедил его поехать провести две недели в Неаполе. Этот лорд, с которым были красивая француженка и двое слуг, взялся повезти его с собой в это маленькое путешествие и непременно хотел, чтобы я в этом участвовал. Читатель может вспомнить, что я познакомился с ним в Лондоне. Я обрадовался возможности снова увидеть Неаполь и своих старых знакомых; я выехал вместе с ними, мы доехали за два дня и поселились в «Крочиалле» в Чьяджа. Первое, что я узнал, было, что герцог де Маталоне умер, и что герцогиня, его

вдова, стала принцессой де ла Караманика. Знакомства, что я у нее сделал, оказались бесполезны, так что мне осталось только развлекаться с моими новыми друзьями и ни с кем не видеться, как если бы я никогда не был в Неаполе. Милорд был там несколько раз, но его любовница, которая там никогда не была, хотела все повидать, как и Бетти и сэр Б.М.; мы ходили везде вместе с нашими товарищами по путешествию, служа им вместо чичероне. Милорд и я были гораздо лучше образованы, чем они.

Я был удивлен, увидев на следующий день после нашего прибытия слишком знакомого мне шевалье Гудара, с которым познакомился в Лондоне, пришедшего с визитом к милорду Балтимору. Этот знаменитый повеса был в Неаполе, где держал хороший дом в Посилипо со своей женой, и эта жена была та самая Сара, ирландка, молодая служанка из лондонского пивного бара. Поскольку он знал, что я с ней знаком, он счел необходимым меня предупредить. Он пригласил нас всех обедать к нему на обед на послезавтра.

Сара Гудар не удивилась, увидев меня, потому что он ее предупредил, но удивился я. Одетая со всей элегантностью французской или итальянской женщины, она держалась благородно и в то же время просто, хорошо представилась, говорила по-итальянски со всем красноречием неаполитанки, была изумительно хороша, но я не мог помешать себе представлять ее такой, какой она была в Лондоне, и был поражен; она это видела и смеялась от всего сердца; она казалась мне замаскированной принцессой, но сама, наоборот, хотела, чтобы я представлял себе, что именно в Лондоне она была под маской. Менее чем в четверть часа мы увидели, как к м-м Гудар пришли пять-шесть дам, самых именитых дам города и двора, и десять-двенадцать герцогов, принцев, маркизов, с иностранцами всех наций. Перед тем, как накрыли на стол, более чем на тридцать кувертов, м-м Гудар села за клавесин и спела арию, с голосом, как у соловья, и с энергией, которые не удивили компанию, которая ее знала, но удивили меня и моих товарищей по путешествию, потому что ее талант был поразителен. Все это сделал Гудар. Это было воспитание, которое он дал ей за шесть или семь лет. Начав с того, что женился на ней, чтобы иметь на нее неоспоримые права, он отвез ее из Лондона в Париж, где отдал бы ее в любовницы королю Людовику XV, если бы Дюбарри не нашла туда дорогу, опередив его. Тогда он повез ее в Вену, в Венецию, во Флоренцию и в Рим и, не имея удачи, которой искал, обосновался в Неаполе, где, чтобы вывести ее на ковер большой моды, заставил отречься от англиканской ереси и, под покровительством королевы, сделал католичкой. Забавно, что Сара была ирландкой и католичкой. Это обращение было игрой.

Я лишь нашел странным, непоследовательным и недостойным то, что вся знать, мужчины и женщины, приходили к ней, а м-м Гудар не могла никуда ходить, потому что не была приглашена. Сам Гудар рассказал мне обо всем этом перед обедом. Его ничто не заставляло также довериться мне, сказав, что он содержит себя азартной игрой. Фараон и бириби составляли всю его ренту, и она должна была быть значительна, потому что все у него было изумительно. Приглашенный поучаствовать в этой коммерции, я не счел нужным отказываться, уверенный, что войду тем самым и в высшее общество, с помощью разумного поведения которого следовало придерживаться, и зная законы и правила этого общества. Мой кошелек двигался большими шагами к полному истощению, и я, возможно, имел только этот источник, чтобы продолжать содержать себя на прежнем уровне. Приняв это решение, я отказался возвращаться вместе с Бетти. Сэр Б.М. хотел возвратить мне все, что я потратил на нее, и я был не в состоянии оказаться более великодушным, чем он.

Два месяца спустя после их отъезда я узнал в Риме от того же барджелло, что комедиант д'Этуаль, выйдя из тюрьмы благодаря протекции кардинала де Бернис, тоже покинул Рим, и в следующем году я узнал во Флоренции, что сэра Б.М. больше нет в Ливорно. Он направился в Англию, вместе со своей дорогой Бетти, которая, очевидно, должна была стать его женой после смерти той, что у него была.

Что касается известного лорда Балтимора, сеньора Бостона, он уехал несколько дней спустя после них, совершая новую поездку по Италии, где умер три или четыре года спустя, решив пренебречь дурным воздухом августа в сельской местности близ Рима, который в этот сезон убивает без всякой пощады всех приезжих, которые, не боясь его, осмеливаются провести там ночь. Достаточно проспать одну ночь в Пиперно или его окрестностях, чтобы больше не проснуться. Те кому приходится проезжать там, направляясь из Рима в Неаполь или из Неаполя в Рим, там не останавливаются, либо воздерживаются там спать, если им дорога жизнь. Милорд Балтимор заплатил жизнью за свою английскую недоверчивость.

Продолжая жить в «Кросьель» где селятся все богатые иностранцы, я легко завязывал знакомства со всеми и обеспечивал им счастье терять свои деньги у прекрасной м-м Гудар. Я был этим недоволен, но таково было положение вещей.

Спустя пять или шесть дней после отъезда Бетти я встретил аббата Гама в «Чиаджиа», очень постаревшего, но чувствующего себя хорошо и веселого. После того, как мы поведали друг другу, в течение получаса, наши приключения, он рассказал мне, что все разногласия между Святым Престолом и королевским двором окончились, благодаря отваге папы Ганганелли,

что он собирается вернуться вскоре в Рим, но хочет, до своего отъезда, представить меня некоей персоне, которую я буду рад снова увидеть.

Я вообразил, что это донна Леонильда, либо донна Лукреция, ее мать, или кто-то еще. Но каков был приятный сюрприз, когда я увидел Агату, танцовщицу, в которую я был влюблен в Турине, когда покинул ла Кортичелли! Аббат ее не предупредил, хотя и мог, потому что представил меня только на следующий день. После всего взаимного удивления, как с той, так и с другой стороны, и всех слов, которые обычно говорятся в таких случаях, мы, наконец, успокоились и смогли поведать друг другу о наших обстоятельствах. История Агаты, которую можно было бы рассказать в двух словах, длилась долго, моя, которая должна была бы быть весьма долгой, уложилась в четверть часа. Агата танцевала в Неаполе только год. Один адвокат, который влюбился в нее, на ней женился, и она показала мне четверых детей и их отца, который пришел к обеду. Она столько нарассказывала ему обо мне, что, едва она назвала мое имя, как он бросился мне на шею. Это был человек умный, как все неаполитанские адвокаты. Он заверил меня, что у него было большое желание со мной познакомиться. После ужина мы спустились на набережную, при свете луны, и когда аббат Гама ушел, я остался с Агатой и ее мужем. Я расстался с ними в полночь, пообещав прийти к ним обедать завтра.

Агата, хотя и в расцвете лет, не разожгла во мне ни малейшей искры прежнего пламени; но это было в моем характере. Кроме того, я стал на десять лет старше. Моя холодность мне нравилась. Я был рад, что уберегся от опасности быть вовлеченным любовью в отношения, которые нарушили бы мир и счастливую жизнь этой семьи.

Находясь недалеко от «Посилипо», где жил Гудар, зная, что там играют, и имея сильное желание заняться банком, я направился туда. Время еще не было неурочное. Я вижу стол, окруженный десятью-двенадцатью игроками, и я удивлен при виде банкёра. Это был граф Медини. Не прошло и трех-четырех дней, как он был изгнан из дома посла Франции Шуазейля, потому что его накрыли на нечестной игре, Кроме того, у меня к нему были и старые нарекания. Мой читатель может помнить, что мы дрались на шпагах, и что я мог не забыть обиды. Он оказался вовлечен в шайку Гудара. Я бросил взгляд на банк и увидел, что он в агонии. В нем должно было быть порядка шести сотен унций, а я увидел там едва сотню. Я был там третий. Я посмотрел в лицо понтёра, который произвел этот разгром, и обо всем догадался. В доме Гудара видели этого мошенника в первый раз. К концу тальи тот взял меня в долю и сказал, что это богатый француз, которого представил сам Медини, что он в состоянии проиграть много, и что я не должен огорчаться тем, что ему случайно повезло в первый раз, потому что так не случится во второй. Я ответил, что мне это все равно, потому что я не желаю играть в банке, где Медини держит талью; он ответил, что поэтому он хотел уменьшить банк на треть, но, почувствовав себя оскорбленным, Медини ответил, что надо оставить банк таким, как он есть, и что в случае проигрыша он возвратит мне деньги, которые я не хочу проиграть.

— Если он не вернет мне их завтра утром, у него будут неприятности; но в любом случае это вы должны мне заплатить, потому что я вам ясно сказал, что отказываюсь от всякого выигрыша, когда Медини хочет тальировать.

— Разумеется, вы можете претендовать на ваши две сотни унций от меня, но я надеюсь, что вы прислушаетесь к голосу разума, потому что будет слишком жестоко по отношению ко мне заставить меня потерять две трети.

Я ничего не понимал, так как Гудар был еще больший мошенник, чем Гудини, и я с нетерпением ожидал окончания игры, чтобы обрести ясность… В час после полуночи все кончилось; счастливый понтёр ушел, нагруженный золотом, вместе с другими, и Медини, излучая веселье не по погоде, сказал, что эта победа дорого обойдется выигравшему. Я спросил, не желает ли он отдать мне две сотни унций, потому что я не в игре, как должен был объяснить ему Гудар; он ответил, что он признает себя плательщиком, если я твердо не желаю участвовать в партии, но он хотел бы, чтобы я сказал ему, из каких соображений я не хочу участвовать в банке, когда он таллирует.

— Потому что я не доверяю вашей фортуне.

— Вы понимаете, что причина, которую вы выдвигаете, лишь кажущаяся, и что я мог бы дурно воспринять ваше нежелание?

— Не могу помешать вам дурно воспринимать мои слова, и не собираюсь ничего понимать. Я хочу две сотни унций и предоставляю вам пользоваться всеми победами, которые вы одержите над этим месье. Можете урегулировать это дело с месье Годаром, а вы, месье Годар, вернете мне завтра к полудню две сотни унций.

— Я могу их вам вернуть, только когда граф Медини мне их даст, потому что у меня нет денег.

— Я уверен, что вы их найдете завтра к полудню. Прощайте.

Не желая слушать доводы, которые могли быть только дурными, я вернулся к себе, будучи убежден в очевидном мошенничестве и решившись покинуть притон, как только получу, добром или силой, мои деньги. Назавтра в девять часов я получил записку от Медини, в которой он просит меня прийти к нему, чтобы окончить наше дело. Я ответил ему, чтобы он урегулировал его с Гударом, попросив извинить меня, что не могу к нему прийти. Час спустя он входит в мою комнату и использует все свое красноречие, чтобы я принял от него вексель на двести унций, подлежащий оплате в восемь дней. Я от всего отказываюсь, повторяя, что хочу иметь дело только с Гударом, от которого хочу получить мои деньги к полудню, решившись, сделать все, если он мне их не отдаст из-за того, что они у него только на хранении. Медини повышает голос, говоря, что мое упорство его раздражает; я хватаю пистолет и приказываю ему выйти, что он и делает, побледнев и не ответив ни словом.