Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
— Бог миловал, Евстигней Саввич.
— Ну-ну, погляжу ужо.
Евстигней все так же зорко, вприщур оглядел приказчика и сидельцев. Те низко кланялись хозяину, распялив рот в улыбке, говорили:
— Рады видеть в здравии, батюшка.
— Со счастливым прибытием, Евстигней Саввич.
Евстигней скупо поздоровался и прошел в терем. В покоях сбросил с себя пыльный дорожный кафтан. Варвара стояла рядом, ждала приказаний:
— Прикажи баню истопить, Варвара.
— Готова, батюшка.
— А кто топил?
— Гаврила, батюшка.
Остался
Сварил Гаврила щелок и вскипятил квас с мятой. В предбаннике на лавках расстелил в несколько рядов кошму и покрыл её белой простыней. По войлоку раскидал пахучее сено, а в самой мыльне лавки покрыл душистыми травами.
— Заходи, Евстигней Саввич. Поди, стосковался по баньке-то, — приветливо встретил купца Гаврила.
— Стосковался, Гаврила. Экая благодать, — радуясь бане, вымолвил Евстигней.
Разделся в предбаннике, малость посидел на лавке и шагнул в жаркое сугрево мыльни. Зачерпнул в кадке ковш горячей воды и плеснул на каменку. Раскаленные камни зашипели, Евстигнея обдало густыми клубами пара. Он окатил себя из берестяного туеска мятным квасом и полез на полок, сделанный из липового дерева. Обданный кипятком, окутанный паром, полок издавал медовый запах. Евстигней вытянулся и блаженно закряхтел.
— Зачинай, Гаврила.
Гаврила вынул из шайки распаренный веник и стал легонько, едва касаясь листьями, похлопывать Евстигнея. А тот довольно постанывал.
— У-ух, добро!.. О-ох, гоже!
Тело нестерпимо зачесалось.
— Хлещи!
Но Гаврила как будто и не слышал приказа, продолжал мелко трясти веником, задоря хозяина.
— Хлещи, душегуб!
Гаврила и ухом не повел: купец банного порядка не ведает. Кто же сразу хлещется.
— Рано, Евстигней Саввич. Ишо телеса не отпыхли.
— A-а, лиходей!
Евстигней свалился с полока, выдул полный ковш ядреного кваса и плюхнулся на лавку.
— Передохни, Евстигней Саввич! А я покуда ишо веник распарю, — молвил Гаврила.
Потом он вновь плеснул на каменку, подержал веник над паром и окатил квасом Евстигнея.
— Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.
— Ишь, душегуб, — хохотнул Евстигней, забираясь на полок. — Правь, дьявол!
Гаврила принялся дюже стегать Евстигнея, а тот громко заахал, подворачивая под хлесткий веник то живот, то ноги, то спину.
После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость: ставил «за труды» яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался до повалячки и дрых в бане.
Явился в покои Евстигней довольный и разомлевший. Выпил меду и повелел звать приказчика.
Тот вошел в покои, маленький, остролицый, припадая на правую ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.
— Слушаю, батюшка.
Евстигней
— Ну, а как Варвара моя?… Не встречалась ли с молодцом залетным?
— Варвара Егоровна? Глаз не спускал, батюшка. В строгости себя блюла. Не примечал за ней греха.
— Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь. Евстигней поднялся в светелку. Жена и девки все еще сидели за прялками.
— Чево свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!
Девки встали, чинно поклонились и вышли в сени. Евстигней же опустился на мягкое ложе.
— Подь ко мне, матушка.
Варвара залилась румянцем:
— Грешно, батюшка.
— Очумела. Аль я тебе не муж?
— Муж, батюшка. Но токмо грешно. Пятница [252] седни.
— Ниче, ниче, голубушка. Бог простит… Экая ты ядреная.
— Да хоть свечи-то задуй… Ой, стыдобушка.
Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар. Кули тяжелые, пудов по шесть. Один из холопов не выдержал, ткнулся коленями в землю, куль свалился со спины.
— Квел ты, Сенька.
Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.
— Чижол куль, князь.
— Да нешто тяжел? — Телятевский подошел к подводе, взвалил на спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за куль.
252
В пятницу — в день распятия Христа — близость между супругами не позволялась.
Молодой холоп Сенька, седмицу назад подписавший на себя кабалу, оторопело заморгал глазами. Двадцать лет прожил, но такого дива не видел. Князь, будто смерд, таскает кули с житом! Стоял, хлопал глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал проворно носить тяжеленные ноши.
— Веселей, молодцы!
К Сеньке шагнул ближний княжий холоп Якушка, слегка треснул по загривку.
— Че рот разинул? Бери куль!
Якушка к причудам князя давно привык, не было, пожалуй, дня, чтобы Андрей Андреевич силушкой своей не потешился. То с медведем бороться начнет, то топором с дубовыми чурбаками поиграет, а то выберется за Москву в луга да и за косу возьмется. Любит почудить князь.
Телятевский, перетаскав с десяток кулей, прошелся вдоль ларей, поглядывая, как холопы ссыпают ржицу. Взял горсть зерен на ладонь. Доброе жито, чистое, литое. Такой хлеб нонче редко увидишь: оскудела Русь мужицкой нивой. Вотчины запустели, страдники, почитай, все разбежались. Остались в деревеньке убогие старцы. Тяжкие времена, худые. Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках выхода Борис Годунов.
Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и торговлей, обходя стороной беду. Князь Василий Масальский как-то высказался: