Иван Болотников

Замыслов Валерий Александрович

– Нутро у меня побаливает. Не приемлю винца, сердешный. Ты уж прости.

– Коли хозяин не пьет – гостя не почитает, – буркнул Мамон и потянулся за шапкой.

– Ну да бог с тобой, выпью, – остановил пятидесятника Калистрат, испугавшись, что Мамон уйдет из избы.

Выпили по чарке, потянулись за снедью. Авдотья разом порозовела, навалилась пышной грудью на стол, зачавкала. Любила поесть баба.

– Не томи, сердешный, – нетерпеливо протянул приказчик.

«Хлипкий

на винцо. Еще пару чарок – и с ног долой», – подумал про себя пятидесятник и высказал:

– Хочу, Егорыч, вопрос тебе задать. Бывал ли кто-нибудь из наших селян в твоих хоромах?

– Окромя своих дворовых в горницу пути заказаны, сердешный.

– И ты, Авдотья, не видела?

– Грешно мне чужих мужиков впущать. Одним своим осударем живу.

– А пошто к тебе Афонька Шмоток наведывался, матушка?

Авдотья всплеснула руками и вновь хихикнула.

– Совсем запамятовала, батюшка. Кошечку-голубуш-ку мне мужичок доставил. У-ух, нехристь!

– Отчего нехристь, матушка? – полюбопытствовал Мамон.

– А как же, милостивец. Сам православный, а шапку под киот швырнул. Вот неразумный…

– Под кио-о-от? – тонко выдавил из себя Калистрат, приподнимаясь с лавки.

– Истинно так, осударь мой. Под святое место. Я его тогда еще осадила. Пошто, говорю, свою драную шапку на сундучок кинул, дурень…

– На сундучо-ок? – еще тоньше протянул приказчик и, хватаясь за грудь, шагнул к своей дородной супруге, закричал, вздымая кулаки. – Сама дура! Кнутом укажу стегать нещадно! Куда сундучок подевался?

– Да что ты, батюшка, взбеленился. О том я не ведаю. Мужичок тот шапку поднял, кошечку мне оставил – и восвояси.

– У-у, лиходейка! – вскричал Калистрат Егорыч и снял со стены ременный кнут.

– Не кипятись, Егорыч. Спросу с Авдотьи нет. Вели лучше Афоньку в пыточную доставить, – произнес Мамон.

– Афоньку?.. Да как же это я, – растерянно заходил по горнице приказчик. – Ведь я же его намедни к князю отправил. Эка я опростоволосился. А с ним еще господских коней отослал.

– Завтра гонцов снарядим. На веревке за шею приведем – ив темницу, – успокоил Калистрата пятидесятник и показал пальцем на стол. – Осушим еще по чарочке. Хороша у тебя наливочка, Егорыч.

– Вовек тебя не забуду, коли грамотки сыщутся. И за труды твои отблагодарю, сердешный, – проговорил Калистрат и, забыв в своей хвори, выпил еще чарку. А затем и третью. И тотчас отяжелел, ткнулся бороденкой в чашку с тертым хреном.

Мамон подмигнул Авдотье.

– Готов твой осударь. Уложи-ка его почивать. Пущай отдохнет.

Авдотья, ухмыляясь во весь рот, легко, словно перышко, подняла своего благоверного на руки, отнесла на лавку, прикрыла кафтаном

и вернулась к столу.

Калистрат Егорыч вскоре заливисто захрапел, а пяти десятник придвинулся к бабе, обхватил за бедра.

– Ты чегой-то, батюшка, озорничаешь? – взвизгнув, повела плечами Авдотья. Однако от Мамона не отстранилась.

А пятидесятник, крепко стиснув дородную бабу, жарко молвил:

– Чай, надоел тебе твой козел худосочный. Обидел тебя бог мужичком.

Авдотья обмякла, разомлела.

Проспал Калистрат Егорыч до самой обедни. Едва поднялся с лавки. В голове – тяжесть пудовая, в глазах круги и нутро все переворачивает. Поминая недобрым словом пятидесятника, пошатываясь, побрел в кладовую, чтобы испить холодного квасу.

В саду под яблоней, поглаживая пухлыми руками кошек, развалилась Авдотья с довольным веселым лицом.

Приказчик чертыхнулся и вдруг вспомнил об Афоне Шмотке.

Снарядив в Москву трех холопов, Калистрат Егорыч напутствовал:

– Афоньку хватайте тихо, чтобы князь о том не ведал. Доставите воровского человека – полтиной награжу.

Глава 3 НОВАЯ БЕДА

Из леса выехали к Москве-реке. Якушка привстал на стременах и, охнув, схватился за сердце.

– Горе-то какое, братцы…

Ратники глянули на Москву и глазам своим не поверили: на месте деревянного посада, нарядных рубленых боярских теремов и храмов, бревенчатых изб стрельцов и черного ремесленного люда дымилось пожарище. Нетронутыми остались лишь Китай-город да сам государев Кремль.

Пахло гарью. Над стольным градом плыл унылый благовест.

Ратники скинули шапки, перекрестились.

– Давно ли от пожара поднялась, а тут вновь вся начисто выгорела, – скорбно проронил Афоня.

Ехали молча выжженными слободками, хмуро поглядывая по сторонам. Навстречу им брели москвитяне – понурые, неразговорчивые. И всюду на телегах везли к Божедомке обгорелые трупы, прикрытые рогожей. Уцепившись за телеги, голосили бабы и ребятишки. Было тоскливо и жутко от этих рыданий, надрывных стонов и причитаний.

Седенький попик в драном подряснике, вздымая медный крест над головой, изрекал:

– Прогневали господа, православные. Не отмолить греха ни постом, ни схимой. Грядет на Русь новая беда…

– Верно толкуешь, отче. Беда беду подгоняет. А посад здесь ни при чем. Бориса Годунова проделки. Сказывают людишки, что пожар по его злому умыслу сотворен, – зло проговорил один из слобожан.

– Пошто ему такая затея? – вмешался Афоня Шмоток.

Посадский оглянулся и, заметив оружных людей позади себя, ступил прочь.