Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
— Пойду я…
— Да погоди, не в том дело! — вскричал Пантя. Он порывисто прошел к порогу и запер дверь на крюк. — Не в тебе вопрос. Ты слушай да мотай чего следует на ус.
— Где слышал? — настойчиво спросил Андрей.
— Там, куда ходил. А еще на книжке прочел, что тебе нес. Я на эти штуки страсть какой грамотный стал теперь!
— Грамотный, а все же помалкивай.
— Дома можно и поговорить. Притом я это знать хочу, Степаныч, во как! Не смущай ты меня, коли уж ввел во искушение. Выкладывай все, что доверишь!
Андрей снова усмехнулся своей мягкой недоверчивой
Неделю назад он посылал Пантю в Сольвычегодск и на сереговские заводы, чтобы связаться с нужными людьми. Попытка удалась: помогла память Андрея, не забывшего одного адреса в Сольвычегодске. Пантя принес новые адреса явок и маленькую связку брошюр — на этом, думалось, и кончилось его участие в этом деле. Оказалось — нет. Прочитал парень в дороге заголовок одной из книг, а может, поговорить пришлось там с каким-нибудь знающим человеком по душам — теперь большего захотел. Но это была бы долгая, терпеливая работа, о которой Андрей еще не задумывался.
— И другое еще… — прервал его размышления Пантя. — Это что за Рэ-сэ-дэ-рэп?
— Тоже— из книжки?
— Целую ночь читал, не вини, Андрей Степаныч. Будь другом. Я не перед урядником исповедуюсь, втолкуй как следует…
Андрею стало не по себе из-за напрасного недоверия к чистой бедняцкой душе Панти.
— РСДРП? Это Российская социал-демократическая рабочая партия. Ра-бо-ча-я, понял? А Ленин — ее руководитель. Вождь российской рабочей партии.
— Рабочей? — прошептал Пантя. — Стало быть, это он и пишет всю правду про бедноту в той книжке? Самую живую, а?
«Всю правду», — недоверчиво прикинул в уме Яков, однако пересел поближе к столу.
Бро-о-сай, Ванька, водку пить… —
глухо донеслось с улицы, и вдруг пьяная забористая брань заглушила горечь песни. Пантя сердито глянул в окно, отвернулся.
— Когда ж она, правда-то… когда ж она наружу выйдет, а? — с хрипом выдохнул он.
— А вот как терпение лопнет, так, значит, и будет в самый раз, — ответил Андрей. — Об этом словами трудно рассказывать. До этого каждый сам умом доходит. Понял?
— Это верно. Людей тыщу раз надули, так они теперь никому — ни богу, ни черту — не верят. Да и себе не каждый раз…
Яков зажмурился. Стало страшно за Пантю: разве можно жить на белом свете с этакой злобой? И ссыльный тоже — все о правде. А кто ее, правду эту, в глаза видел?
Но если подумать как следует, то правда каждому человеку не во вред. Коли по правде люди жили бы, то никто бы друг друга не грабил. Никто не отнял бы у Якова кровных пятнадцати рублей, не заставил идти в зимогоры. А теперь приходится.
Опять же — своей волей в тюрьму никто не полезет. А эти и тюрьмы не боятся. Их, по всему видно,
Ленин. Кто такой? Почему за многие версты о нем слышно? Ничего в толк не возьмешь…
Между тем Пантя накинул на плечи свой потрепанный армяк, бросил за спину котомку и, обняв старуху, сел по обычаю на табуретку.
— Ну, спасибо, Степаиыч… Пожелай с легкой руки удачи нам, бедолагам. Будь здоров.
Они отошли от избы уже на десяток шагов, а в ушах все еще звучал прощальный скрип двери.
— Добудем на Ухте деньги — сразу назад, — пробурчал Яков, чтобы отделаться от тоскливых мыслей. — Там не приказчики, сам Никит-Паш… Может, и не обидит?
Пантя сбоку поглядел на друга, ничего не ответил. На выезде их подобрала попутная подвода. Уселись в телегу, закурили, и только тут Пантя проговорился:
— Ты как хочешь, а я к Никит-Пашу не пойду. Ну его к дьяволу! Уж если потеть, так не за честное купеческое слово, а за земскую расценку. От Половников пойду…
Яков выбил трубку о наклеску телеги, засопел:
— Как хочешь… Я к Никит-Пашу двинусь.
— Гляди, тебе видней, — так же безучастно согласился Пантя.
Каждый был прав по-своему, и каждый боялся прогадать.
Уже на выезде из деревни Пантя оглянулся.
У крайних ворот, сбочь дороги, стояла Агаша и тоскливо смотрела им вслед. Ветер трепал ее юбку, шевелил белые завитки около ушей. Когда Пантя обернулся, она торопливо и жалко махнула ему рукой. И в этом стыдливом движении Пантя почуял и девичью преданность, и страх перед упрямым братом, и обещание ждать.
«Бирюк Яшка! — подумал он, провожая Агафью глазами. — Не брат он, а лесной сыч! Разве такого уломаешь?.»
Телега мягко катилась по пыльной дороге. Лошадь пофыркивала на подъемах, лениво трусила под гору. Мужик-возница, спешивший в Усть-Вымь, настороженно поглядывал на небо, ожидая дождя. Но тучи, сгрудившиеся над лесом, относило ветром, и за подводой по-прежнему клубилась пыль.
— На Ухту, стало быть? — спросил мужик Пантю. — А наши парни притормозились. Слух вышел, будто Никит-Паш оттудова, от самой Ухты, норовит рубку завернуть. Далеко больно…
Пантя покосился на Якова:
— Я то и говорил: надрызгаются, перебьют посуду — на том и разойдутся. Не первый раз. Деньги приманивают, а потная рубаха отваживает… Знамо, от Половников нам способней.
Яков ничего не ответил.
В Усть-Выме друзья расстались. Батайкин пристал к артели, собиравшейся в Половники, к Парадысскому, а Яков устроился на пароход и уже на вторые сутки подъезжал к устью речки Весляны, выше которого пароходы не поднимались.
Деревня Весляна представляла необычную картину. Кривые улочки были запружены пришлым народом, подводами, толпами пьяных. На берегу грудились наскоро сколоченные из горбыля и теса лабазы и сараи. Здесь же, у воды, артель плотников торопливо смолила лодки. Горели дымные, хвостатые костры, воняло пенькой и сапожным варом. Казалось, вся деревня Весляна собралась в путь. Два скороспелых трактира и летняя харчевня, открытые каким-то сметливым мужиком, едва успевали пропускать поток жаждущих.